Джидду Кришнамурти - Дневник Кришнамурти Страница 19

"The ancients have told of their experiences, their bliss in meditation, their super consciousness, their holy reality. If one may be allowed to ask, must one set aside all this and their exalted example?"

Any authority on meditation is the very denial of it. All the knowledge, the concepts, the examples have no place in meditation. The complete elimination of the meditator, the experiencer, the thinker, is the very essence of meditation. This freedom is the daily act of meditation. The observer is the past, his ground is time, his thoughts, images, shadows, are time-binding. Knowledge is time, and freedom from the known is the flowering of meditation. There is no system and so there is no direction to truth or to the beauty of meditation. To follow another, his example, his word, is to banish truth. Only in the mirror of relationship do you see the face of what is. The seer is the seen. Without the order which virtue brings, meditation and the endless assertions of others have no meaning whatsoever; they are totally irrelevant. Truth has no tradition, it cannot be handed down.

In the sun the smell of sweet peas was very strong.

13 TH OCTOBER 1973

We were flying at thirty-seven thousand feet smoothly and the plane was full. We had passed the sea and were approaching land; far below us was the sea and the land; the passengers never seemed to stop talking or drinking or flipping over the pages of a magazine; then there was a film. They were a noisy group to be entertained and fed; they slept, snored and held hands. The land was soon covered over by masses of clouds from horizon to horizon, space

высота и шум разговоров. Между землёй и самолётом — бесконечные белые облака, а над нами — нежно-голубое небо. Сидя в углу у окна, вы были бдительны, наблюдая за изменением формы облаков и белым сиянием над ними.

Обладает ли сознание какой-то глубиной или это всего лишь трепещущая поверхность? Мысль может вообразить свою глубину, может утверждать, что она имеет глубину, или считать, что она — всего лишь рябь на поверхности. Имеет ли мысль как таковая вообще какую-либо глубину? Сознание состоит из его содержания; содержание сознания — это его предел. Мысль есть деятельность внешнего, и в некоторых языках мысль означает внешнее. Значение, придаваемое скрытым слоям сознания, по-прежнему поверхностно, глубины оно не имеет. Мысль может придать себе центр, в виде эго, «я», но этот центр вообще не имеет никакой глубины; слова, как бы ловко и тонко они ни были подобраны, неглубоки. «Я» — это выдумка мысли в виде слова и отождествления; «я», ищущее глубину в действии, в существовании, вообще не имеет никакого значения; все его попытки создать глубину в отношениях кончаются тем, что оно множит свои собственные образы, тени которых считает глубокими. Деятельность мысли не имеет глубины; её удовольствия, её страхи, её печаль находятся на поверхности. Само слово «поверхность» показывает, что под нею что-то есть, большой объем воды или очень мелкий. Неглубокий или глубокий ум — это слова мысли, а мысль сама по себе поверхностна. За мыслью, создавая объём, стоят опыт, знание, память — те вещи, которые ушли, чтобы вновь быть вызванными и оказывать или не оказывать воздействие. Там, далеко под нами, на земле катила свои воды широкая река, делая большие изгибы среди рассыпанных вокруг ферм, а по петляющим дорогам ползали муравьи. Горы были покрыты снегом, а долины были зелёными, с

us and depth and the noise of chatter. Between the earth and the plane were endless white clouds and above was the blue gentle sky. In the corner seat by a window you were widely awake watching the changing shape of the clouds and the white light upon them.

Has consciousness any depth or only a surface fluttering? Thought can imagine its depth, can assert that it has depth or only consider the surface ripples. Has thought itself any depth at all? Consciousness is made up of its content; its content is its entire frontier. Thought is the activity of the outer and in certain languages thought means the outside. The importance that is given to the hidden layers of consciousness is still on the surface, without any depths. Thought can give to itself a centre, as the ego, the «me», and that centre has no depth at all; words, however cunningly and subtly put together, are not profound. The «me» is a fabrication of thought in word and in identification; the «me», seeking depth in action, in existence, has no meaning at all; all its attempts to establish depth in relationship end in the multiplications of its own images whose shadows it considers are deep. The activities of thought have no depth; its pleasures, its fears, its sorrow are on the surface. The very word surface indicates that there is something below, a great volume of water or very shallow. A shallow or a deep mind are the words of thought and thought in itself is superficial. The volume behind thought is experience, knowledge, memory, things that are gone, only to be recalled, to be or not to be acted upon. Far below, down on the earth, a wide river was rolling along, with wide curves amid scattered farms, and on the winding roads were crawling ants. The mountains were covered with snow and the valleys were green with

глубокими тенями. Солнце было прямо перед нами и садилось в море, когда самолёт приземлялся среди дыма и шума растущего города.

Есть ли глубина в жизни, в существовании вообще? Все ли отношения поверхностны? Может ли мысль когда-либо это выяснить? Мысль — это единственный инструмент, который человек развил и отточил, и когда она отвергнута в качестве средства для понимания глубины жизни, ум ищет другие средства. Поверхностная жизнь скоро становится утомительной, скучной, лишённой значения, и это порождает постоянную погоню за удовольствием, страхи, конфликт и насилие. Видеть фрагменты, которые создала мысль, и их деятельность как целое — это конец мысли. Восприятие целого возможно только тогда, когда наблюдающий, который представляет собой один из фрагментов мысли, не действует. Тогда действие есть отношение,[9] и оно никогда не ведёт к конфликту и печали.

Лишь безмолвие имеет глубину, как и любовь. Безмолвие, как и любовь, не является движением мысли. Только тогда слова, глубокие или поверхностные, утрачивают своё значение. Любовь и безмолвие неизмеримы. Что измеримо — это мысль и время; мысль есть время. Измерение необходимо, но когда мысль привносит его в действие и отношение, возникают зло и беспорядок. Порядок неизмерим, измерить можно только беспорядок. На море и в доме царила тишина, и холмы, усыпанные весенними полевыми цветами, были безмолвны.

deep shadows. The sun was directly ahead and went down into the sea as the plane landed in the fumes and noise of an expanding city.

Is there depth to life, to existence at all? Is all relationship shallow? Can thought ever discover it? Thought is the only instrument that man has cultivated and sharpened, and when that's denied as a means to the understanding of depth in life, then the mind seeks other means. To lead a shallow life soon becomes wearying, boring, meaningless and from this arises the constant pursuit of pleasure, fears, conflict and violence. To see the fragments that thought has brought about and their activity, as a whole, is the ending of thought. Perception of the whole is only possible when the observer, who is one of the fragments of thought, is not active. Then action is relationship and never leads to conflict and sorrow.

Only silence has depth, as love. Silence is not the movement of thought nor is love. Then only the words, deep and shallow, lose their meaning. There is no measurement to love nor to silence. What's measurable is thought and time; thought is time. Measure is necessary but when thought carries it into action and relationship, then mischief and disorder begin. Order is not measurable, only disorder is. The sea and the house were quiet, and the hills behind them, with the wild flowers of Spring, were silent.

РИМ

17 октября 1973

Стояло жаркое, сухое лето со случайными ливнями; газоны порыжели, но высокие деревья с густой листвой выглядели счастливыми, и цветы продолжали цвести. Такого лета в стране не было уже много лет, и фермеры были довольны. В городах было очень плохо — загрязнённый воздух, жара, обилие людей на улицах; каштаны начали уже приобретать коричневую окраску, и парки были полны людей с детьми, бегавшими всюду с громкими криками. За городом было чудесно; там всегда царила тишина, и небольшая узкая речка с лебедями и дикими утками была полна очарования. Романтизм и сентиментальность были надёжно заперты в городах, а здесь, в сельской местности, среди деревьев, лугов и ручьёв, пребывали красота и очарование. Дорога, протянувшаяся через леса и испещрённая тенями, и каждый листок хранят эту красоту, каждый увядающий листок и былинка травы. Красота — не слово, не эмоциональная реакция; она не настолько податлива, чтобы мысль её искажала и придавала ей форму. Когда существует красота, всякое движение и действие в любом отношении целостно, разумно и свято. Когда этой красоты, этой любви нет, мир становится безумным.

С небольшого экрана проповедник, пользуясь изысканными жестами и словами, говорил, что он знал своего спасителя, единственного спасителя, который жил на земле, и что если бы он не жил, мир был бы лишён всякой надежды. Агрессивный взмах его руки отметал прочь всякое сомнение, всякое стремление что-то выяснить, ибо он знает, а вы должны отстаивать то, что он знает, так как

ROME

17 TH OCTOBER 1973

It had been a hot, dry summer with occasional showers; the lawns were turning brown but the tall trees, with their heavy foliage, were happy and he flowers were blooming. The land had not seen such a summer for years and the farmers were pleased. In the cities it was dreadful, the polluted air, the heat and the crowded street; the chestnuts were already turning slightly brown and the parks were full of people with children shouting and running all over the place. In the country it was very beautiful; there is always peace in the land and the small narrow river with swans and ducks brought enchantment. Romanticism and sentimentality were safely locked up in cities, and here deep in the country, with trees, meadows and streams, there was beauty and delight. There's a road that goes through the woods, and dappled shadows and every leaf holds that beauty, every dying leaf and blade of grass. Beauty is not a word, an emotional response; it is not soft, to be twisted and moulded by thought. When beauty is there, every movement and action in every form of relationship is whole, sane and holy. When that beauty, love, doesn't exist, the world goes mad.

On the small screen the preacher, with carefully cultivated gesture and word, was saying that he knew his saviour, the only saviour, was living; if he was not living, there would be no hope for the world. The aggressive thrust of his arm drove away any doubt, any enquiry, for he knew and you must stand up for what he knew, for

его знание — это ваше знание, ваше убеждение. Рассчитанные движения его рук и убеждающее слово вселяли уверенность и воодушевляли аудиторию, которая внимала ему, молодые и старые, с открытым ртом, зачарованная и преклоняющаяся перед мысленным образом, существующим в собственном уме. Только что началась война, но это не тревожило ни проповедника, ни его многочисленную аудиторию, ибо войны должны происходить, и к тому же они составляют часть их культуры.