Александр Мень, Ю. Н. Рейтлингер - Умное Небо Страница 2

Встреча с древними русскими иконами на выставке в Мюнхене определила окончательно направление творческой судьбы Юлии Рейтлингер. Это был ответ, подтвердивший ее интуитивные искания. Она начинает работать над большими иконами, обретая уверенность и свободу в  каноне, который не сковывает художника, но есть живой язык для благовествования.

Отец Сергий написал в эти годы книгу «Икона и иконопочитание» (1931 год) — безусловно, не без влияния Ю. Н. В эти же годы ею была написана для отца Сергия икона «Софии Премудрости Божией», она висела в его комнате до дня его кончины, как и образ Ангела Хранителя, который всегда находился у него в изголовье.

После смерти отца Сергия этот образ Юлия Николаевна передала отцу Андрею Сергеенко, а по его кончине — подарила отцу Александру Меню. Он и сейчас в его доме в Семхозе, в изголовье диванчика в кабинете, рядом со светильником и большой фотографией матери. Обе эти иконы оказались на выставке в Рублевском музее осенью 2000 года, — как и образ «Не рыдай Мене, Мати», написанный в Париже в 1931 году (икону эту репродуцировали тогда в эмигрантской газете «Россия и славянство» и даже называли Ю. Рейтлингер созидательницею русской «Pietа»).

Рядом была помещена очень большая, написанная в 30-е годы в Париже, икона Божией Матери, о которой на выставке же я узнала                                                                                                                следующее. Когда немцы подступали к Парижу, отец Андрей Сергеенко  с матушкой и подруга Юлии Елена Браславская пытались, как многие парижане, выехать из города. Машина зависла на двух колесах над обрывом и чудом удержалась. Все это время Елена молилась Божией Матери, прижимая к себе эту икону...

То, что было написано рукою Юлии Николаевны, вызывало — и негодование, и восхищение. Ее образы отличались от декоративных стилизаций, казались «слишком живыми» — хотя творила она строго в рамках канона. «Заранее старообрядчески запретить новые иконы означало бы просто умертвить иконопись (и косвенно поощрить либо идолопоклонническое, либо ремесленное отношение к иконе)... — как бы формулируя ее “умозрение в красках”, ее Credo, писал в то время отец Сергий в своей книге об иконе. — ...Как и вообще все церковное предание, церковный канон не может быть понимаем как внешнее правило и неизменный закон, который требует себе пассивного, рабского подчинения, почему и задача иконописца сводится лишь к копированию подлинника... В Церкви существует своеобразная жизнь иконы... Принципиально возможны, — да и непосредственно возникают, — новые иконы нового содержания. Жизнь Церкви никогда не исчерпывается прошлым, она имеет настоящее и будущее, и всегда равно движима Духом Святым...»

Характерен отзыв одного из посетителей выставки икон нового письма, проходившей в 1929 году в Праге (Юлия Николаевна была приглашена в качестве участницы среди других иконописцев, обученных старообрядцем Рябушинским): «Мертвенность, неподвижность... если бы не иконы Рейтлингер». «С ней можно не соглашаться, но нельзя не считаться».

В Медонском храме-бараке[4], где служил отец Андрей Сергеенко, ею созданы были фрески — сцены Страшного суда и Небесной Литургии. Эмигранты жаловались: «Мы сюда приходим отдохнуть душой, забыться, — зачем нам эта роспись?» Но были и другие отзывы, среди них ободряющее «Lebendig!»[5]. 

Отец Андрей полностью одобрял фрески сестры Иоанны.

Писала иконы для монастыря в Moisenay, для храма-барака на rue Olivier de Serres, для храма Братства св. Албания и преп. Сергия в Мерфилде (Англия).

Интересно, что мать Мария, как и сестра Иоанна, никогда не пользовались кальками, — только собственными подготовительными эскизами. Эскиз последней неоконченной вышивки-иконы, которую мать Мария вышивала в лагере до дня, когда ее повели в газовую камеру, сестра Иоанна сохранила[6]. На иконе Богородица держит Распятие. 

Они виделись в последний раз незадолго до ареста матери Марии. Во время оккупации Парижа укрывали на Подворье евреев, отец Сергий давал им ложные свидетельства о крещении, это спасало от попадания в гетто. То же делал священник Димитрий Клепинин, духовный сын отца Сергия, настоятель лурмельской церкви. Благодаря монашеской одежде матери Марии удалось проникнуть на зимний велодром, куда осенью 1942 года согнали несколько тысяч евреев, и провести там три дня; с помощью мусорщиков дважды ей удалось устроить побег нескольких детей — их вывезли из гетто в мусорных ящиках.

Мать Марию арестовали в феврале 1943 года, тогда же попал в гестапо и лурмельский священник Димитрий Клепинин.

По свидетельству сестры Иоанны, мать Мария хотела вернуться на родину.

Нацисты предложили ему свободу при условии, что он не будет помогать евреям. Отец Димитрий, показав на Распятие на своем наперсном кресте, спросил: «А этого Еврея вы знаете?» Удар по лицу был ему ответом...[7]

* * *

В одном из писем отцу Александру — уже из 70-х годов — она писала, что, возможно, ее болезни — замена подвигов, которых она не совершала. Ее миновала участь друзей, погибших в концлагере — фашистском или советском, — или переживших годы заключения. А болезни — смолоду, с тридцати лет, глухота, к которой прибавилась с годами нарастающая слепота. Она умерла в возрасте 90 лет, на четвертый год полной слепоты. Иконы писала до последней возможности видеть, все укрупняя размеры досок, понимая, что ее ждет; она писала отцу Александру тогда: «Что ж! Нет смысла цепляться за невозможное. Буду руководствоваться Вашим давним советом — творить главную икону — т.е. образ души». И еще писала: «Надо, чтобы вся жизнь стала молитвой!» Они переписывались до самых ее последних дней, — за две недели до конца она продиктовала ему последнее письмо, в котором говорилось, что отвечать на него уже не нужно. «Прощайте!» — было в этом письме...

Собирая Царство Небесное здесь, на земле, — «кусочки Царствия Божия», как она выражалась, — она и жила в нем здесь, и являла его другим. Буквально как птица небесная — не заботясь — о пище, одежде. Она молилась, любила, дарила иконки — живя незаметно и сияя, невольно привлекая к себе многих людей — верующих, неверующих, стариков, студентов...

* * *

Здесь, на родине, — впрочем, жить в родном Петербурге ей не разрешили, — ее отправили в Ташкент, «как наименее пострадавший район за годы войны», такова была официальная формулировка, и в сущности это была ссылка, — о фресках пришлось забыть, — да и к иконам Ю. Н. вернулась после того, как годами расписывала вручную платки, зарабатывая на жизнь, заработав себе микроскопическую пенсию. К иконописи вернулась по настояниям своей парижской еще приятельницы, ученицы инока Григория Круга[8], — Елены Яковлевны Браславской, ставшей, по возвращении из эмиграции, женою Анатолия Васильевича Ведерникова[9]. Елена Яковлевна Ведерникова писала чудесные, светящиеся иконы (мне довелось однажды побывать у Ведерниковых в Плотникове переулке, и ее иконы сильно поразили меня), но при этом говаривала: «Я ремесленник, а вот Юленька — художник!» 

Иконы Ю. Н. всегда писала бесплатно, и молитвенная память о человеке, которому икона предназначалась, сопровождала всю работу — начиная от заготовки доски. Отец Александр просил ее писать небольшие иконки для своих прихожан — очень у многих из нас в домах характерные «Спасы» Юлии Николаевны, или небольшие иконки с образами двух святых, имена которых носят хозяева дома, — и далеко не все знают, что эта домашняя икона, подаренная отцом Александром, — ее письма.

Это было тайное служение. Иконы она присылала отцу Александру по почте. Бывали и довольно большие, аналойного размера, — для новодеревенского храма. Приезжая летом в Москву, писала и здесь, выстраивая день так, чтобы утро было отдано работе, и лишь потом, во второй половине дня, были встречи. А видеться с нею хотели многие, и друзьям ее, у которых она жила здесь, приходилось выстраивать график свиданий, — все же Ю. Н., по ее глухоте, было удобнее беседовать с человеком наедине. Большею частью Ю. Н. гостила у С. Ю. Завадовской и ее мужа, В. А. Волкова — друзей еще по Ташкенту, (С. Ю. Завадовская, так же, как и она, вернулась из эмиграции); позднее они перебрались в Москву.

Это были чудесные посещения! Тебя встречали, проводили в комнату Ю. Н., откуда уходил, уже отговорив, еще кто-то незнакомый, из кухни слышна была жизнь семьи и друзей дома, и друзей Ю. Н., — и вот ты с нею, один на один, в тающих очертаниях теснящихся по комнате затейливых старых вещей, картин, где светящийся, одаривающий центр — она, с ее удивительным лицом и голосом, и это общение с привкусом вечности не поддается никакому описанию и потом вспоминанию, просто обморок — будто тебя окунули в свет. Вокруг нее происходили знакомства (она устраивала, например, знакомство неверующего физика с физиком верующим), давались поручения, шел телефонный перезвон, кому-то передавали книги, рукописи, самиздат, тамиздат, лекарства — и во всем, что ее касалось, царило «таинственное веселье», заряжая воздух дома, где она была гостем, двора, где она гуляла, — к ней стремились с радостью, в эту орбиту вовлекалось — по одному, общение было строго персональным — столько людей! Я знаю, что она многих привела ко Христу, привела в Церковь.