Георгий Чистяков - Господу помолимся Страница 2

Далее говорится о Царстве Божием, которое заключается в том, что во всем будет реализовываться Его, Божья воля.

Прощение грехов возможно, только когда мы сами прощаем других, а хлеб (это видно из самой структуры стиха, из его внутреннего параллелизма) Бог дает нам только в тех случаях, когда мы сами даем его кому‑то, когда мы готовы поделиться и делимся с другими.

«Не ввести во искушение» и «избавить от лукавого» — это тоже почти одно и то же. Таким образом, молитва строится по тем самым принципам, по которым составляется псалом. А вот как выглядит та же молитва у Луки (11:2–4):

Отче!

Да святится имя Твое

Да приидет Царствие Твое

Хлеб наш насущный подавай нам на всяк день

36

И остави нам грехи наша, ибо и сами оставляем

Всякому должнику нашему.

И не введи нас во искушение.

В наиболее распространённом русском, так называемом Синодальном, переводе тексты «Отче наш» у Матфея и у Луки друг от друга почти не отличаются. Отличия, о которых идет речь, имеются в греческом тексте, а также в переводах как на латинский, так и на большинство европейских языков. Переданы они и в русском переводе, сделанном в Париже под редакцией епископа Кассиана (Безобразова).

В этом варианте из четырех стихов полностью присутствует лишь один — третий, причем в измененном виде. Выражение «грехи наша», стоящее здесь вместо мягко звучащего «долги наши», вводит в молитву сильный элемент покаяния, исповедания грехов. Замена слов «оставляем должникам нашим» и «оставляем всякому должнику нашему» ориентирует не на норму поведения, а на отношения с конкретным живым должником, которому, разумеется, простить долг много сложнее, чем просто подумать о том, как важно вообще прощать должникам.

Если у Матфея этот стих содержит весьма четкую формулировку христианского учения, то здесь это глубоко личная молит-

37

ва кающегося грешника. В первом стихе отсутствуют все слова, раскрывающие понятие «Отец»; без местоимения «наш» и не гармонизированное формулой «иже еси на небесех», оно одно звучит в устах Иисуса как «Абба», как от глубины души идущий вопль Сына к Отцу в Его Гефсиманской молитве. Второй и четвертый стихи присутствуют тут только первыми их полустишиями.

В целом текст молитвы у Луки много короче и напряженней, в нем нет той формальной завершенности, которая есть в приведенном у Матфея варианте, но зато сразу видны черты диалога с хорошо знающим тебя собеседником. «Молясь, не будьте многословны… ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде чем попросите у Него», — говорит Иисус в Нагорной проповеди (Матфей, 6:7—8). Здесь у Луки Он на конкретном примере показывает, как это делать. У Матфея молитва приводится в составе Нагорной проповеди, представляющей собою краткое, но полное и, главное, систематическое изложение всего учения Иисуса. Это не только молитва, но одновременно и своего рода символ веры.

У Луки молитва Господня появляется в совсем другом контексте: «В то время, как Он в некоем месте молился, кто‑то из учеников Его сказал Ему, когда Он перестал:

38

Господи, научи нас молиться, как и Иоанн научил учеников своих» (11:1). В ответ на эту просьбу Иисус, сам только что вставший после молитвы, учит своих учеников, как следует молиться.

Для Иисуса молитва заключается не в слове, не в точном повторении молитвенных формул, ибо он смело пропускает часть слов или изменяет их звучание и, как может показаться со стороны, безжалостно обращается с безупречным с точки зрения эстетической текстом. Молитва для Иисуса состоит в полном слиянии с Богом:

«Я в Отце, и Отец во Мне… Я в Отце Моем, и вы во Мне и Я в вас» (Иоанн, 14:10—20).

Благодаря такому единению с Богом, слова оказываются ненужными и мало–помалу одно за другим, расплавляясь, как воск горящей свечи, и тая, уходят из молитвы. Молитва словесная превращается в молитву

безмолвную.

Хорошо пишет об этом митрополит Сурожский Антоний в своей книге «Молитва и жизнь»:

«Из опыта человеческих взаимоотношений все мы знаем, что любовь и дружба глубоки тогда, когда мы можем молчать друг с другом. Если же для поддержания контакта нам необходимо говорить, мы с уверенностью и грустью должны признать, что взаимоотношения всё ещё остаются поверхностными; поэтому, если мы хотим молитвенно поклоняться Богу, то

39

должны прежде всего научиться испытывать радость от молчаливого пребывания с Ним».

Так рождается христианское безмолвие. Анри де Бремон (1865—1933), автор ряда трудов по истории религии и религиозной литературе во Франции, рассказывал об одной французской крестьянке, признавшейся, что ей никогда не удается дочитать молитву «Отче наш» до конца.

«Вот уж почти пять лет, лишь я произношу слово «Отче» и соображаю… что Он, тот, кто там наверху, — говорила она, указывая пальцем на небо, — что Он сам — это мой отец… я начинаю плакать и потом весь день хожу за моими коровами и плачу». Для Мари де Ва–лянс, так звали эту женщину, было достаточно одного первого слова молитвы, чтобы от чтения текста перейти к молитве без слов: другим этот переход дается сложнее, но стремиться к нему должен, как считают размышляющие над этой эмблемой подвижники, каждый молящийся.

«Надо постараться, — писал в одном из своих писем известный русский подвижник XIX в. Феофан Затворник, — приоб–ресть навык не считать окончания молит–вословия концом молитвы».

И в другом месте:

«Молитвенники нужны, пока душа не начнет сама молиться. Только когда своя молитва нейдет, тогда, чтобы расшеве-

40

лить ее, надо начать печатными молитвами молиться».

Молитва с точки зрения христианина — это не заклинание, в котором важно точно произнести каждое слово, а состояние. Более того, точное повторение слов молитвы без внутреннего слияния с Богом, с точки зрения христианина, представляет собой нечто абсолютно бессмысленное. Образно рассказывал об этом старец Захария, живший после революции в Москве монах Троице–Сергиевой лавры.

Автор его жизнеописания пишет:

«Старец Захария однажды, сидя в своей келье, взглянул в святой угол на иконы. Посмотрел и ужаснулся: перед иконами стоит бес с отвратительной и страшной головой. Стоит и быстро–быстро бормочет псалмы святого царя Давида. «Что это ты, неужели молишься?» — спросил старец. «Я ругаюсь над молитвой», — пробормотал бес и исчез».

Рассказ этот не просто выдержан в стиле древних монашеских жизнеописаний, он передает опыт подвижника, вскормленного и воспитанного восточнохристианской аскетикой и по–настоящему постигшего ее глубины.

Заложенный в Нагорной проповеди принцип, согласно которому «не в многословии будет услышан» молящийся, в корне изменил отношение человека к тексту. Если, с точки зрения античного писателя, в

41

тексте автор должен выразить все, что он хочет сказать, то, с точки зрения христианина, текст — это только введение к тому, что надо сказать без слов. Текст молитвы значителен лишь в том случае, если он вводит молящегося в мир молчания. Вот почему гимны, слагавшиеся поэтами–христианами, до предела просты по сравнению с теми стихами, которые писали их современники, оставшиеся язычниками.

Молчание, однако, не есть бездеятельность или пассивность. Наша современница мать Тереза из Калькутты говорит: «Иисус нас ждет в тишине. В тишине Он услышит нас; в тишине Он сам начнет говорить с нами, и мы услышим Его голос. Внутренняя тишина достигается с большим трудом, но, чтобы молиться, надо делать усилия. В этой тишине мы найдем новые силы и подлинное единство с Богом и друг с другом».

Когда о молитве говорит мать Тереза, к этому следует прислушаться. Ведь средневекового подвижника, запершегося в стенах монастыря, многие могут упрекнуть в том, что, размышляя о любви к Богу и ближнему, он не хочет замечать тех бед, которыми полна жизнь за стенами его обители, а мать Терезу в этом не упрекнешь. Не слова о любви, а дела и только дела сделали ее известной всему миру. Но именно она говорит о тишине, в которой человека ждет Иисус.

Молчание, тишина и безмолвие — основные принципы христианской аскетики. Выражение «тихое и безмолвное житие» употребляет уже апостол Павел (Послание к Тимофею, 2:2). В Византии и на горе Афон этот принцип культивировался монахами–исихастами, то есть молчальниками (от греч. глагола «исихадзо» — пребывать в молчании), а в Западной Европе — траппистами и бенедиктинцами. Бенедиктинцы, называющиеся так по имени святого Бенедикта, основавшего в 529 г. монастырь в Монте–Кассино в Южной Италии, жили по заповеди «ora et labora», то есть «молись и трудись». В полном молчании в скриптори–ях (от лат. scribo — писать) переписывали они древние рукописи и сохранили для нас тексты римских писателей. Активное служение людям отличает и исихастов на Руси, прежде всего преподобного Сергия Радонежского.