Дмитрий Герасимов - Христианский разум. От ценностно-расщепленного сознания к ценностно-личностному мышлению Страница 2

– И опять начал учить при море (Мар. 4, 1).

Иисус «много учит» при море. «Без притчи же не говорил им» (Мар. 4, 34). Притча – пограничный жанр, в ней символически переосмысляются и разрушаются предвзятые, априорные формы мысли, открывается возможность непроизвольного перехода от обыденно-рационального мышления к мышлению, интуитивно обращенному в переживание, в опыт внутренней жизни: «чему уподобим Царствие Божие? или какою притчею изобразим его?» (Мар. 4, 30). Любая мысль всегда есть только мысль о чем-то, отношение (интенция к действительности, противостояние). Мышление предметно. Беспредметный смысл – не от разума (не мысль). Разум есть то, что закрывает, скрадывает собой подлинное. Слово убивает; все, что устойчиво, то убивает4. Подлинное, опыт подлинности противится всякого рода слову, формуле, закону, вере, догме. Подлинное в мимолетном жесте, в случайной мимике, в неповторимом поступке, а не в слове, мысли.

Вот почему важно не конкретно-рациональное содержание притч, а то, ради чего они высказываются. И только из обыденной потребности в привычных схемах и стереотипах вырастает интеллигибельное содержание притч, соотнесенное с опытом наивного, рационально сокрытого существования: «о сеятеле», «о зерне горчичном», «о закваске», «о закинутом неводе» и т. д. «Не «вера» отличает христианина. Христианин действует, он отличается иным образом действий. …Не «раскаяние», не «молитва о прощении» суть пути к Богу: одна евангельская практика ведет к Богу, она и есть «Бог»!»5. Поведение перед судьями, преследователями, обвинителями и всякого рода клеветой и насмешкой, поведение на кресте… «Он не сопротивляется, не защищает своего права, он не делает ни шагу, чтобы отвратить от себя самую крайнюю опасность, более того – он вызывает ее…»6. «Вам дано знать тайны Царствия Божия, а тем внешним все бывает в притчах» (Мар. 4, 11). ««Царство Божье» не есть что-либо, что можно ожидать; …оно не приходит через «тысячу лет» – это есть опыт сердца; оно повсюду, оно нигде…»7.

– Вечером того дня сказал им: переправимся на ту сторону (Мар. 4, 35).

Всякое по ту сторону – в несовпадении ценности и смысла. Но менее всего мы свободны в нашем мышлении. Мышление и есть наша «необходимость самих себя» (Б. Спиноза), ибо не мы им владеем, но прежде оно нами, принуждая подчиняться рациональным смыслам и законам в силу одного нашего присутствия в мире. Мы обыденны в той мере, в какой зависим от мира, поэтому всякое мышление в основе своей обыденно. Обыденность, наивное бытие, предвзятое, или общее, сознание, само наше мышление (без малейшего изъятия и последующего разложения на отдельные составляющие) есть та цена, которую «мир» (то есть все, что постигается разумом) запрашивает за возможность, за право существования в нем. Так природа, или род, господствует над человеком, и первое условие господства – разум. Разум, априорно предустанавливающий границы действительности, трансцендирующий от себя к себе же «иному», не допускающий прерывности.

Вопреки всей античной философии, вопреки всей мудрости «мира сего», откровение, донесенное христианством, говорит о том, что мышление не есть все; все – это слишком мало, это только мир, обнимаемый разумом; мышление не есть завершение чего бы то ни было, а стало быть не есть завершенность, но есть то, чем еще необходимо овладеть и овладеть индивидуально – «отдельно» и даже «одиноко». Сумевшие «приручить» (К. Леви-Стросс) эту универсальную способность к идеальному фактически представляют собой то, что идет после «человека» (как родового, «ветхого» индивида), что выше «человека»… Должно совершиться то самое «обновление ума», о котором говорит ап. Павел (Рим. 12, 2; II Кор. 4, 16; Кол. 3, 10; Ефес. 4, 23; Рим. 1, 21—28; I Кор. 2, 16), ибо «кто во Христе, тот новая тварь (курсив автора. – Д.Г.)» (II Кор. 5, 17). Необходимо великое презрение к человеку (Ф. Ницше), чтобы смог зародиться новый способ мысли, основывающийся на метафизическом плюрализме по ту сторону бытия, на полном и непререкаемом различии по «этосу» – субъекта и объекта, ценности и смысла, ценности и бытия8. Ибо «буду петь духом, буду петь и умом (курсив мой. – Д.Г.)» (I Кор. 14, 15). «Только мы, ставшие свободными умы (свободными по отношению к собственной способности мыслить – Д.Г.), имеем подготовку, чтобы понять…»9, ибо «К свободе призваны вы, братия…» (Гал. 5, 13). Быть свободными и значит быть свободными прежде всего по отношению к «универсальной» способности мыслить. И лишь сокрытие, или изъятие себя из опыта переживания ведет к рабству у «умопостигаемого» мира «идей» и «идеалов» – этих «кумиров» (С. Л. Франк) родового мышления. «Мое ремесло скорее – низвергать идолов – так называю я «идеалы». В той мере, в какой выдумали мир идеальный, отняли у реальности ее ценность, ее смысл, ее истинность…»10.

– И пришли на другой берег моря, в страну Гадаринскую (Мар. 5, 1).

Итак, что же означает это «приблизилось»? Не то ли, что человек отныне должен, не может не жить в двух мирах «одновременно»? что в нем самом обнаружилось присутствие некой второй сущности («будете как боги», т.е. уже не «люди» и «больше, чем ангелы»), не сводимой к мышлению, освобождающей от природной власти мышления – т.е. ценности? Метафизический параллелизм ценности и смысла, проговариваемый Приморской проповедью, формирует принципиально новую стратегию для человеческого мышления, стратегию, обосновывающую дуализм духа и природы как дуализм свободы и необходимости – в отличие от традиционного «плоскостного» (гносеологического) дуализма в пределах мышления – дуализма умопостигаемого («внутреннего») и чувственно воспринимаемого («внешнего») – античного дуализма11. Ценность как «третье измерение» открывает бездонную глубину в самом мышлении, по отношению к мышлению и к смыслу как мысли. По отношению к смыслам единственно возможной ценностной позицией оказывается состоящая в том, чтобы воздерживаться от нравственных («сердечных), оценочных суждений, не отождествлять ценность и смысл, быть по отношению к смыслам «по ту сторону добра и зла». В отношении мира обыденности это означает буквально: понимать и не осуждать (что, впрочем, одно и то же). «Не говорю тебе: «до семи», но до седмижды семидесяти раз» (Мат. 18, 22).

Так паралогизмы Нагорной проповеди («любите врагов ваших, благославляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас» и т.д., включая заповеди блаженства) вырастают из логики Приморской проповеди – логики различения (параллелизма) ценности и смысла. «Посему станем праздновать не со старою закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины (курсив мой. – Д.Г.)» (I Кор. 5, 8). Нравственность как условие и последнее выражение человеческой свободы требует параллельности ценности («чистоты») и смысла («истины»), их несводимости друг к другу, а именно: никогда не допускать оценки в отношении того, что может иметь смысл (может быть выражено в мысли), и напротив, никогда не приводить к смыслу того, что представляет собою ценность.

Параллели не пересекаются – так именно конструирует себя новая логика – логика Нагорной проповеди: «Но да будет слово ваше: „да, да“, „нет, нет“; а что сверх этого, то от лукавого. Вы слышали, что сказано: „око, за око, и зуб за зуб“. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся. Вы слышали, что сказано: „люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего“. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благославляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас…» (Мат. 5, 37—44). Вопрос лишь в том, принимаем ли мы эти параллели? Ведь метафизика Приморской проповеди не только проясняет этос Нагорной проповеди, но также и побуждает праксис Иерусалима…

– Иисус опять переправился на другой берег (Мар. 5, 21).

– Дул сильный ветер и море волновалось (Иоан. 6, 18).