Георгий Чистяков - В поисках вечного града Страница 20

Нельзя обойти молчанием и то, что связывает его с И. С. Тургеневым. Соловьев любит его цитировать, но главное заключается в том, что только Тургенев умел так безжалостно смеяться над самим собой, как делал это автор"Оправдания добра". Так, в тургеневском очерке о казни Тропмана в Париже, на которой он присутствовал, рассказывается, что толпа, увидев писателя, почтительно зашумела. Тургенев почувствовал, что ему приятно, что его, иностранца, знает простой Париж, однако оказалось, что он просто был похож на monsieur de Paris — палача, который должен был привести приговор в исполнение. Этот факт можно было бы скрыть от читателя, но Тургенев сознательно публично выставляет себя в дурацком виде.

То же самое многократно делает Соловьев. В написанной в конце 1870–х шуточной пьесе"Белая лилия"он под именем кавалера де Мортемира изображает самого себя, пародирует свои собственные тексты, смеется и глумится над своими заветными идеями."Она, везде она, о ней лишь говорят / Все голоса тоскующей природы. / Я не один — река, и лес, и горы, / Деревья, звери, солнце и цветы / Ее, ее зовут и ожидают", — восклицает Мортемир, как бы заранее издеваясь над Соловьевым из не написанных еще тогда"Трех свиданий". Над Соловьевым, который скажет в сентябре 1898 года:

Что есть, что было, что грядет вовеки — Все обнял тут один недвижный взор… Синеют подо мной моря и реки, И дальний лес, и выси снежных гор. Все видел я, и все одно лишь было — Один лишь образ женской красоты… Безмерное в его размер входило, — Передо мной, во мне — одна лишь ты.

А в итоге читателю приходиться только гадать, а не издевается ли и тут философ и над собою самим, и над нами. Разумеется, издевается, ибо именно об этом говорит вся поэма от первой до последней строчки, но издевается над тем, что ему бесконечно дорого. Иными словами — юродствует. Он — бессребреник, аскет и вечный странник, похожий на святого Франциска и, подобно беднячку из Ассизи, друживший с голубями (несмотря на чудовищную брезгливость и панический страх перед любой инфекцией, страх, из‑за которого он весь пропах скипидаром).

Вот как рассказывает об этом В. Л. Величко:"Мне случалось раза два присутствовать при водворении его с вокзала в номер гостиницы: едва успеет он приехать и потребовать себе стакан кофе, как уже в оконные стекла бьются десятки голубей. Положим, он любил кормить их размоченною булкою; но каким образом птицы узнавали о приезде Владимира Сергеевича прежде, чем он приступал к их кормлению, — это уже их тайна".

Этот аскет, к тому же автор толстенных книг, почему‑то не скрывает, что любит не только"вечную подругу", которая являлась ему всего лишь три раза за всю его жизнь, но постоянно влюбляется во вполне земных дам и девушек. Именно этому посвящен единственный написанный им рассказ"На заре туманной юности", появившийся в"Русской мысли"былых времен в 1892 г., то есть в то время, когда Соловьев был уже более чем известен.

Об этом рассказе биографы Соловьева предпочитают не упоминать, а издатели соловьевских текстов печатают его крайне редко. Философу — 19 лет. По дороге в киргизские степи, где ему придется"восстановлять кумысным лечением свой организм, сильно расстроенный от неумеренного употребления немецких книг", он едет в Харьков, чтобы объясниться со своей кузиной Ольгой, в которую был влюблен.

Он представляет себе,"как она вскрикнет, увидев меня, как побледнеет и даже, может быть, упадет в обморок от нечаянной радости, как я ее приведу в чувство", и так далее. В то же время он — рассказчик, в облике которого сразу узнается сам Владимир Сергеевич, — задумывается о другой своей кузине,"голубоглазой, но пылкой"Лизе; она была предметом его страсти за год перед поездкою в Харьков.

"Веселая Лиза так мило наклоняла над грядками клубники свою белокурую головку, так кокетливо приподнимала платье, сверкая на солнце серебряными пряжками своих башмаков, что я решительно не имел никакого желания избавиться от этого приятного кошмара", — вспоминает автор по дороге к Ольге, но тут же начинает ухаживать за своей соседкой по вагону. Это была"молодая белокурая дама в светло–сером дорожном платье* небольшого роста, худенькая и очень стройная". Звали ее Julie."Я наклонился к ее опущенным рукам и стал покрывать их поцелуями… поднял голову, шепча наивное извинение за этот порыв, и вдруг почувствовал на своих губах долгий, беззвучный, горячий поцелуй".

Что это вообще — Владимир Соловьев или бунинские"Темные аллеи", в крайнем случае — тургеневская"Ася"?

История соловьевского героя заканчивается тем, что падает в обморок не его кузина Ольга, а он сам, причем в тот момент, когда переходил из вагона в вагон. Попутчик, видевший это чрез отворенную дверцу, — продолжает расслабленный и больной, но влюбчивый автор, — "рассказал мне, что я, наверное, упал бы в пространство между вагонами и непременно был бы раздавлен поездом, бывшим на всем ходу, если бы не"эта барынька", которая схватила меня за плечи и удержала на площадке".

Да, это действительно автопортрет философа, причем такой, что у большинства биографов он вызывает резкое неприятие. Но таков уж Владимир Соловьев, что он рассказывает о себе все. И, наверное, не было бы ни"Оправдания добра", ни потрясающих текстов о Христе, разбросанных по всем томам его сочинений, если бы не эта обезоруживающая практически всех без исключения читателей и такая"неуместная"его откровенность.

Именно в том и заключается неповторимость Соловьева, что он всегда и во всем проявляет абсолютную честность и никогда не пытается по заранее написанному сценарию"играть роль Владимира Соловьева". Но в этом заключается и его сила, и его подлинная современность. Его однокурсник Н. И. Киреев писал, что философа отличал"природный юмор, растворенный беззлобной грустью". Но его отличала и удивительная цельность натуры — натуры, которая многим кажется противоречивой. И полное отсутствие позы — при том, что он любил и быть эффектным, вести себя вызывающе и эпатировать окружающих.

Чтобы смеяться не над другими, но над самим собою, надо быть по–настоящему смиренным человеком и подлинным мистиком. Как раз таким и был самый большой русский философ, умерший сто лет тому назад, 31 июля 1900 года, но это настолько смущало окружающих, что сразу после его смерти они начали создавать миф о Соловьеве. Миф, над которым потрудились и Блок с Андреем Белым, и Сергей Соловьев, и многие другие.

Этот миф естественным образом жил в нашем сознании, когда тексты Владимира Соловьева были недоступны, новые издания не появлялись, а старые в библиотеках не выдавались читателям. Но миф этот жив и теперь, хотя за последние двенадцать лет (первый двухтомник его философских текстов появился в 1988 г. в издательстве"Мысль") заново опубликованы, правда, во многих случаях наспех и с ошибками, почти все сочинения Соловьева. Объясняется это, конечно же, тем, что сам философ, живя по принципу"врать нельзя", сказал о себе так много и сам нарисовал такой объемный свой"автопортрет", что осмыслить его почти невозможно.

Когда где‑то за границей Соловьева окликнули на лестнице в отеле, приняв его за некоего отца Иоанна, он, ерничая, ответил, что не является отцом ни в каком смысле. Однако в этом ерническом ответе, как это у него бывает всегда, заключен глубочайший смысл. Он, действительно, не отец и не"гуру", не"мэтр"и не наставник, но настоящий брат и в высшей степени откровеннейший собеседник для каждого, кто начинает вчитываться в его тексты и всматриваться в обстоятельства его нелепой, чистой и такой необычной жизни.

«ВЕЧНАЯ КРАСОТА ЛИЧНОСТИ»

(О МИТРОПОЛИТЕ ВЛАДИМИРЕ ТИХОНИЦКОМ)

«Инок скромный». Так назвал свою статью о митрополите Владимире (Тихоницком), появившуюся на первой полосе газеты «Русская мысль» на другой день после кончины владыки 18 декабря 1959 года, её главный редактор Сергей Водов. «Молитвенник необыкновенной духовной чистоты… он всегда был примером настоящего, а не официального ипоказного русского благочестия», — писал Водов. Задолго до этого «тишайшим молитвенником» назвал владыку о. Валент Роменский в докладе о пути к святости, опубликованном в «Церковном вестнике» за 1952 год. И хотя сам митрополит в своём экземпляре «Вестника» эти слова вычеркнул и приписал на полях «неправда!», что такое сила его молитвы и какова тишина, царящая в его душе, среди православных на Западе было известно каждому.

В дни одного из юбилеев митрополит получил от своего соученика по Казанской духовной академии письмо, в котором шла речь о его юности:

«Ясно вспоминаю принятие Вами в академическом храме монашеско го пострига, произведшего на меня сильное впечатление. Помню, — писал автор письма, — Ваше высокое настроение при личных встречах, Ваш молитвенный подвиг в отведённой Вам келии, полное удаление от мирских, суетных развлечений… Вашу скромность, незлобие, ангельскую"тихость", чем оправдывали унаследованную Вами фамилию"Тихоницкий"».