Григорий Богослов - Собрание сочинений святителя Григория Богослова Страница 21

Но весьма уже лукаво и злонамеренно то, что, не имея сил убедить нас открыто и стыдясь принуждать мучительски, но под львиной кожей скрывая лисью или, если угодно, под личиной Миноса тая величайшее неправосудие (не знаю, как выразить это точнее), употребил он снисходительное насилие. Впрочем, поспешая словом, иное предоставлю желающим писать историю; и думаю, что многие, почитая даже делом благочестия поражать словом столь пагубного человека, позаботятся составить трагедию (если так должно назвать) или комедию тогдашнего времени, дабы и потомству было передано такое важное дело, стоящее того, чтобы не скрывать. Сам же вместо всего расскажу для примера одно или два из его деяний, расскажу для удивляющихся ему через меру; пусть знают, что они удостаивают похвалы такого человека, для которого нельзя найти даже и порицания, какое он заслужил.

Не знаю, у всех ли народов, живущих под властью царей, по крайней мере у римлян строго соблюдается одно царское постановление: в честь царствующих ставить всенародно их изображения. К утверждению их царской власти не довольно венцов, диадем, багряницы, многочисленных законов, податей и множества подданных; чтобы внушить более уважение к власти, они требуют еще поклонения, и поклонения не только своей особе, но и своим изваянным и живописным изображениям, чтобы воздаваемое им почтение было полнее и совершеннее. К таковым изображениям каждый император обыкновенно присовокупляет что–нибудь свое. Один изображает, как знаменитейшие города приносят ему дары; другой — как победа венчает его главу; иной — как преклоняются пред ним сановники, украшенные отличиями власти; другие представляют или зверей, пораженных меткими ударами, или варваров, побежденных и поверженных к ногам. Цари услаждаются не только самыми делами, в которых поставляют свою славу, но и их изображениями.

Что же он умышляет, какие строит ковы для христиан наиболее твердых? Подобно тем, которые подмешивают в пищу яд, к обыкновенным царским почестям примешивает он нечестие и с римскими установлениями соединяет поклонение идолам. Посему на изображениях своих, вместе с другими обыкновенными начертаниями написав демонов, предлагает такие изображения народу и городам, и особенно начальникам областей, чтобы зло было вовсе неизбежно, чтобы или воздавающий честь императору воздавал оную и идолам, или уклоняющийся от чествования идолов казался оскорбителем чести императора, потому что поклонение воздавалось совокупно. Такого обмана и сетей нечестия, столь хитро расставленных, избегли немногие, которые были богобоязненнее и проницательнее других; но они и наказаны за свою проницательность под предлогом, что оскорбили честь императора; в действительности же пострадали за истинного царя и за благочестие. А люди простые и нерассудительные по большей части были уловлены, и им, может быть, самое неведение послужит извинением, как вовлеченным в нечестие хитростью. Одного такого поступка достаточно, чтобы опозорить намерение царя. Ибо, думаю, что не одно и то же прилично царю и простолюдину, так как достоинство их неодинаково. В простолюдине извинили бы мы какой–нибудь и хитрый поступок; ибо кому невозможно действовать явной силой, тому извинительно прибегать и к хитрости; но царю очень стыдно уступить силе, а еще стыднее и неприличнее, как думаю, прикрывать свои предприятия и намерения хитростью.

Другое дело его по мысли и намерению одинаково с первым, но по обширности действия гораздо хуже и нечестивее, потому что зло распростиралось на большее число людей. И я присовокуплю это к сказанному: наступил день раздачи царских даров, или годичный, или тогда нарочито назначенный царем со злым умыслом. Надлежало собраться войску, чтобы каждый получил награду по достоинству и чину. Здесь открылось новое явление низости, новое зрелище нечестия! Бесчеловечие прикрашено каким–то человеколюбием, неразумие и жадность, по большей части неразлучные с воинами, уловлены деньгами. Блистательно торжествуя над благочестием и гордясь своими ухищрениями, во всем блеске председательствовал царь; подобно какому–нибудь Мелампу или Протею, и был и казался всем, без труда преображаясь в новые виды. Что же происходило вокруг него и каких достойно сие рыданий для благомыслящих, не только тогда присутствовавших, но и теперь слышащих о таком зрелище! Предложено было золото, предложен и ладан; по близости был огонь, недалеко — распорядители. И какой благовидный предлог! Казалось, что таков устав царской раздачи даров, освященной древностью и высоко ценимой! Что же за сим? Надлежало возложить на огонь фимиам и получить от царя цену своей погибели, цену малую за дело великое — за целую душу, за нечестие против Бога. Гибельная купля! Горькое возмездие! Целое воинство продавалось одним злоухищрением; покорители вселенной падали от малого огня, от куска золота, от небольшого курения, и большая часть не чувствовала своего поражения, что было всего горестнее. Каждый приступал с надеждой приобретения, но, приобретая, терял самого себя; поклонялся деснице царя, и не думал, что поклоняется своему убийце. И выразумевшим дело было не легче, потому что, однажды увлекшись злом, первый нерассудительный поступок почитали они для себя ненарушимым законом. Какие тысячи персов, стрелков и пращников, какие закованные в железо и ниоткуда не уязвляемые воины, какие стенобитные орудия успели бы в том, что совершено одной рукой, в одно время гнусным умыслом.

Присовокуплю одно сказание, возбуждающее более жалости, нежели доселе описанное. Говорят, что некоторые из обманутых по неведению, когда, подвергшись обольщению, возвратились домой разделить с товарищами трапезу и когда пришло время, по обычаю, прохладиться питием, как будто с ними не случилось ничего худого, приняв прохладительную чашу, стали возводить очи горе и с крестным знамением призывать имя Христово, тогда один из товарищей удивился и сказал: «Что же это? После отречения вы призываете Христа!» Они полумертвые спрашивали: «Когда же мы отрекались? Что это за новость?» Товарищ объяснил: «Мы возлагали фимиам на огонь, а это значит то же, что отречение». Немедленно оставив пиршество, как исступленные и помешавшиеся в уме, пылая ревностью и гневом, бегут они по торжищу и кричат: «Мы — христиане, мы — христиане в душе! Да слышит это всякий человек, а прежде всех да внемлет Бог, для Которого мы живем и готовы умереть. Мы не солгали Тебе, Спасителю Христе! Не отрекались от блаженного исповедания. Если и погрешила в чем рука, то сердце не участвовало. Мы обмануты царем, но не уязвлены золотом. Совлекаясь нечестия, готовы омыться кровью». Потом прибегают они к царю, повергают пред ним золото и со всем мужеством вопиют: «Не дары получили мы от тебя, царь, но осуждены на смерть. Не для почестей были призваны, но приговорены к бесчестию. Окажи милость своим воинам: предай нас на заклание для Христа. Его одного признаем мы царем. Воздай огнем за огонь и за пепел нас обрати в пепел; отсеки руки, которые простирали мы на зло, ноги, которыми текли ко злу. Отдай золото другим, которые не будут раскаиваться в том, что взяли; для нас довольно одного Христа, Он заменяет нам все». Так говорили они и в то же время увещевали других познать обман, истрезвиться от упоения и оправдать себя пред Христом кровью. Царь вознегодовал на них, но удержался умертвить явно, чтобы не сделать мучениками тех, которые были уже мучениками, сколько состояло то в их власти; царь осудил их на изгнание и таким мщением оказал величайшее благодеяние, потому что удалил от своих скверн и козней.

Хотя таковы были его желания и во многих случаях употреблял он коварство, однако же поелику не имел в сердце твердости и следовал более внушению злого духа, нежели собственному рассудку, то не выдержал своего намерения до конца и не сохранил злобы в тайне. Сказывают об огне Этны, что, накопляясь внизу и удерживаемый силой, до времени кроется он на дне горы, и сперва издает страшные звуки (вздохи ли то мучимого исполина или что другое), также из вершины горы извергает дым — предвестие бедствия; но когда накопится и сделается неудержимым, тогда, выбрасываемый из недр горы, несется вверх, льется через края жерл и страшным до неимоверности потоком опустошает ниже лежащую землю. То же видеть можно и в нем. До времени владел он собой, держался своего злоухищренного правила и вредил нам обольщением; когда же неудержимый гнев переступил меру, тогда не в состоянии он был скрывать своей злонамеренности и восстал открытым гонением на божественный и благочестивый наш сонм. Умолчу об указах его против святых храмов, которые и всенародно были объявляемы и тайно исполняемы; о разграблении церковных вкладов и денег, столько же по жадности к корысти, сколько и по нечестию; о расхищении священных сосудов и их поругании скверными руками; о священноначальниках и их подчиненных, которые за них были влачимы и истязуемы; о покрытых кровью столпах, которые обвивали и опоясывали они руками во время своего бичевания; о стрелках, которые, превосходя свирепостью и ревностью давшего им повеление, бегали по селениям и городам, чтобы покорить нас, как будто персов, скифов и других варваров. Не буду говорить обо всем этом; но кто не знает о бесчеловечии александрийцев? Они и прежде много издевались над нами и теперь, без меры воспользовавшись временем, как народ по природе мятежный и исступленный, к нечестивым делам своим, как сказывают, присовокупили еще то, что святой храм наш наполнили сугубой кровью, кровью жертвенной и кровью человеческой, и это сделали под предводительством одного из царских философов [33], который чрез сие только составил себе имя. Кому неизвестно буйство жителей Илиополя? И сумасбродство жителей Газы, которым он удивлялся и отдавал честь за то, что хорошо понимали, в чем поставляет он свое величие? И неистовство жителей Арефузы, которые доселе были неизвестны, а с сего времени стали очень известными? Ибо людям доставляют громкое имя не одни благодетельные, но и злые дела, когда они не находят себе одобрения даже у порочных.