Дмитрий Мережковский - Франциск Ассизский Страница 24

Дело тут, разумеется, не в том, могло ли быть нечто подобное, а в том, что, по этой легенде, идущей, судя по ее глубине, от сердца самого Франциска, участвует свято в святейшем Таинстве, наравне с людьми, животное. От жертвенных, в Иерусалимском храме, заколаемых, агнцев до этого, — в Портионкульской церкви, за которого заклан сам Агнец Божий, Христос, — какое неимоверное движение Духа! Здесь впервые не только человек, но и вся тварь искуплена Голгофскою жертвою. Вот что значит: «совокупно стенает и мучится доныне вся тварь… ожидая… усыновления — искупления, ибо сам Дух ходатайствует воздыханиями неизреченными» — не только за людей, но и за всю тварь.

Здесь уже, в самом деле, новое, в христианстве, небывалое откровение Духа в Сыне; уже не Второй Завет, а Третий, или, точнее, Третий — во Втором.

Но эта высшая и к Духу ближайшая, Франциском достигнутая, точка восхождения по лестнице символов, — последняя; вольно, сознательно-зряче никогда им не переступленный и непереступаемый для него порог. Здесь остановится он и дальше не пойдет. Если б он узнал, что вернейшие, ближайшие, хотя и посмертные, ученики введут его в Третий Завет, в Третье Царство Духа, соединив с Иоахимом, то, вероятно, испугался бы этого, не захотел бы об этом и слышать и от вернейших учеников своих отрекся бы.

«Три состояния мира», tres status totius saeculi, no Иоахиму: «первое, земное, — в Отце; второе, водное, — в Сыне; третье, огненное, — в Духе».[190]

Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтоб он уже возгорелся! (Лк. 12, 49).

В будущем, в желании Сына, — Огонь, а в настоящем, — в достижении, — все еще Вода:

кто будет пить воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек;

но вода, которую дам ему, сделается источником воды, текущей в жизнь вечную.

Кто жаждет, иди ко Мне и пей (Ио. 4, 14; 7, 38).

Весь путь христианства ведет от Сына к Духу — от Воды к Огню, от «водного состояния мира», «крещения Водой», к «состоянию огненному», «крещению Огнем». Тем же путем идет и Франциск; но, можно сказать, что он идет, сам не зная, не видя куда, как слепой: перед смертью, действительно, физически, почти ослеп. И эта слепота внешняя, так же как все в жизни и смерти его, «являет знамение — символ», porta significatione, какой-то слепоты и внутренней.

Слепнет Франциск, на пути от Сына к Духу. Всею зрячею волей своей, всем сознанием, всею душою, он — только во Втором Завете, в «состоянии мира водном»; но духом уже не вмещается в нем, — переплескивается невольно, слепо, бессознательно, в «состояние мира огненное», — в Третий Завет. В этом-то неразрешимом для него противоречии души и духа, — вся его трагедия.

Любит огонь; кажется иногда, что поклоняется ему суеверно, как огнепоклонники. Когда, восхищаясь однажды ярким огнем в очаге, слишком приблизился к нему так, что загорелась на нем одежда, то в «восхищении», raptus, не чувствует жара огня, так же как той раскаленной добела врачом железной палочки, и не дает его гасить («нет, брат мой, не обижай брата нашего Огня!»), так что братья должны это сделать насильно. Вынесенным из пожара, «отнятым у брата Огня», плащом никогда уже не хочет покрываться.[191]

Слепо, бессознательно, невольно, любит Огонь, а волею в сознании, в зрении, боится его; и это в нем, как все, — «являемое знамение», символ: между Водой и Огнем — такая для него несоединимость, непримиримость, как между Сыном и Духом; так же боится он Духа, как Вода — Огня.

Есть, конечно, и у Франциска то, что Иоахим называет «тайны постигающим разумом», mysticus intellectus, но в мере, не соответственной чувству постигающему тайны. Равновесие между чувством и разумом нарушено в нем, именно здесь, на последней, высшей точке зрячести, близости к Духу, — первой точке слепоты. Глянул «канатный плясун» слишком пристально вниз, — голова у него закружилась и, чтоб не упасть, закрыл глаза, — ослеп.

Здесь, может быть, и у Франциска нечто, подобное «бездне» Паскаля. — «Вера вас оглупит, abêtira». «Но этого-то я и боюсь». «Чего же? чтó вы потеряете?».[192]

Сложен и умен Паскаль; «прост и глуп» Франциск? Нет, не глуп, но так же, как Паскаль, «оглупляет» себя, закрывает глаза от страха, — слепнет. Птичке водяной говорит: «Лети на свободу без страха», а сам не хочет лететь, — боится свободы.

Истину познаете, и истина сделает вас свободными (Ио. 8, 32), — этим словом Господним благословляется знание, как путь к свободе. Грех св. Франциска — страх познания — страх свободы.

«Будьте просты, как голуби», — эту половину Евангелия он понял и принял, как никто; а другую половину: «будьте мудры, как змеи», — отверг; ту он видит, а к этой слеп.

«Сколько человек делает, столько и знает», — можно и по одному этому слову судить, как Франциск умен.[193] Знание без дела — только «надутая гордыней схоластика», по слову Иоахима.[194]

Но ведь и обратное верно: сколько человек знает, столько и делает; дело, без знания, так же мнимо и пусто, как знание без дела. Человек, освобожденный от мнимого знания, — «лев, освобожденный от пут».[195] Но истинное знание для того и нужно, чтобы освободиться от мнимого.

«Я знаю только одно — нищего Христа и распятого; мне больше ничего не нужно».[196] Разве этого мало? разве это не все? Но сколько нужно было знания людям, чтоб до этого дойти!

«Кто из братьев не знает грамоте, тот не должен ей учиться», — сказано в Уставе 1223 года, а в Уставах позднейших еще яснее: «Тем из братьев, кто не умеет читать… самим учиться и другим их учить мы запрещаем».[197] Видя это, глазам не веришь, но ведь не верили глазам и ассизские граждане, видя голого Франциска на улицах города, а потом, — в церкви: это им казалось безумным и страшным, но могло быть и свято.

Нужно было Франциску от всего обнажиться духом так же, как телом, — мнимое знание «надутых гордыней, схоластиков» нужно было убить, чтобы истинное знание родить; все забыть, разучиться всему, чтобы научиться — вспомнить снова.

Да, это могло быть, но могло быть и другое, и действительно было.

«Мы должны почитать всех учителей… слова Господня, дающих нам жизнь», — это Франциск знает умом, но сердцем знает другое: «выброшены будут в день Страшного Суда все книги в окна и в отхожие места».[198] Послушнику, просящему у него позволения иметь псалтырь, посыпает он голову пеплом, повторяя: «Вот твой псалтырь! вот твой псалтырь!»[199] А ученого брата, основавшего богословскую школу в Болонье, проклинает за то, что он будто бы «хочет разрушить все Братство»; когда же тот, умирая, молит о прощении, — отказывает безжалостно: «Нет, проклят, проклят да будет самим Господом!»[200] Пусть это только легенда, — можно судить и по ней, куда пойдет Братство; куда его толкнул или от чего не уберег основатель.

Нет никакого сомнения, что св. Франциск — один из великих отцов нового искусства и нового знания. Дело его — «Благословение твари», «естества», продолжается до наших дней в том, что мы называем «естествознанием». Раймунд Лулльский, «отец электричества», Рожер Бэкон, «отец оптики» (оба — Меньшие братья), в науках, так же как в поэзии, Данте, и в живописи, Джиотто, идут от св. Франциска.

Очень много сделал он, но все-таки безмерно меньше того, что мог бы сделать.

Вся наша грешная плоть могла бы освятиться этим мнимым врагом плоти, св. Франциском; но вот не освятилась, потому что он сам не знал, не видел, что делает; к истине шел, как слепой.

Между исторически действительным и тем, каким изображает его легенда, разница может быть слишком велика, чтобы исторически действительный был во всем ответственен за изображенного, но кое в чем тот отвечает за этого. Видно уже и по легенде, как великое дело Франциска, Благословение твари, искажается и умаляется «самоослеплением» — «самооглуплением».

Встретив однажды, на дороге, человека, несшего за спиной двух связанных и жалобно блеявших ягнят, «Блаженный приласкал их, как нежная мать ласкает плачущего ребенка», и, узнав от владельца, что он несет их на ярмарку, чтобы продать на убой, выкупил их за новый, только что подаренный плащ. Но, получив ягнят и не зная, что с ними делать, отдал их тотчас же обратно владельцу, с тем чтобы тот не делал им никакого зла, а сохранил и выкормил.[201]

Кажется, и умному ребенку понятно, что от жалости Франциска никакой пользы ягнятам не будет: так же владелец отнесет их на ярмарку и так же продаст на убой. Это, конечно, знает и легенда; будут знать и все ее читатели, умиляясь и любуясь умиленьем своим безответственно-эстетически: «Ах, как красиво!» Слишком очевидно, что ничто подобное невозможно в Евангелии, ни, вероятно, в настоящей жизни настоящего Франциска.