А. Амман - А. Амман Путь отцов Страница 25

В манускрипте Ватиканской библиотеки Василий изображен худым и высокорослым; монашеская борода, полувыбритая голова, у висков морщины, взгляд мыслителя. Выговор у него был медленный: сам он считал, что виной этому его происхождение, неправильный язык каппадокийской улицы, который он слышал с детства. Он с трудом одолевал робость, когда приходилось участвовать в публичных дискуссиях. Бестрепетное мужество не было его прирожденным свойством, но далось ему по вере его. Жизнь его изобиловала неудачами и противостояниями. Его то и дело не понимали, оказывали сопротивление. Для неистовствующих он был чересчур спокоен и расчетлив, для робких и вялых — чересчур бранелюбив.

По характеру он был склонен скорее к созерцательности, нежели к активности. Однако в отличие от Иоанна Златоуста не тяготился обязанностями епископа и архипастыря. Начальствование было подстать этому монаху, как и Амвросию. Самообладанием, целеустремленностью и волевой закалкой он превосходит Григория Богослова, но значительно уступает ему в силе воображения и непосредственности. Он не был рожден трибуном и воителем, как Афанасий: Василий куда мягче, он склонен соразмерять, рассуждать — лишь бы выиграло православие. Более всего он схож с Амвросием. Но миланскому епископу недоставало широкой образованности Василия и силы его богословской мысли.

В истории Церкви можно сыскать ровню епископу кесарийскому; нельзя утверждать, что он был непревзойденным. Но современники самочинно стали называть его — одного его — Великим. С течением времени это прибавление к имени не только не отпало, не забылось, но напротив, закрепилось за ним. Редкое имя в веках бывало столь заслуженным.

Богатый обязан столько же считаться с нуждами бедняков, сколько со своими собственными. Избыток имущества есть ущемление бедности. Скупец подобен вору.

ШЕСТАЯ ПРОПОВЕДЬ ПРОТИВ СТЯЖАТЕЛЬСТВА

«Что в том худого, — говорит скупец, — что я сберегаю свое добро?» Но что это за добро, скажи мне, которое ты зовешь своим? Откуда оно взялось? Ты подобен человеку, который, пришед в театр, уселся сам, не хочет впускать никого более и намерен в одиночку услаждать себя зрелищем, для всех предназначенным. Не таковы ли суть стяжатели: скопив общее добро, они объявляют себя его хозяевами по праву первообладателей. Если бы каждый оставил себе лишь потребное на текущие нужды, а избыток раздал неимущим, то не было бы ни богатства, ни бедности. Не нагим ли явился ты из материнского лона? Не нагим ли снова низойдешь в землю? А твое нынешнее добро, откуда же взялось оно? Ответишь ли: «по велению удачи», и скажу тебе, что ты нечестивец, ибо не признаешь своего Создателя и платишь неблагодарностью Тому, Кто на тебя призрел. Ответишь ли, что все сие дано Господом, объясни тогда, почему ты им владеешь. Не скажешь ли, что «неправеден» Господь, неравно наделив тех и этих благами земными? Почему ты богат, а ближний твой беден? Не для того ли единственно, чтобы твоя доброта и бескорыстное хозяйствование возымели награду свою, между тем как бедный был бы ублаготворен щедрыми дарами, обещанными ему по долготерпении?

И ты, в ненасытимой алчности укрывающий от людей блага сии, ты будто бы никого не утесняешь, урывая кусок от стольких страждущих? Что есть скупец? Тот, кто алчет сверх надобности своей. А что есть вор? Тот, кто похищает и обездоливает. Итак, ты скупец? Не вор ли ты? Быв поставлен хозяйствовать добром, ты присвоил его. Совлекающий с людей одежды их называется грабителем. А тот, кто мог прикрыть наготу нищих и не прикрыл ее, заслуживает ли другого имени?

Голодному причитается хлеб из твоих закромов. Нагому — одежды, схороненные в укладках твоих. Босому — обувь, которую ты гноишь впустую. Неимущему — деньги, зарытые тобою в землю. Скольким ты мог помочь, стольких ты и обездолил.

Хороши увещевания, скажешь ты, да золото, пожалуй, получше. Так же и с распутниками, призываемыми к воздержанию: поноси его любовницу, и оживишь ее в его памяти, и лишь разожжешь в нем похоть. Как мне явить глазам твоим страдания бедняков, чтобы услышал ты стоны из‑под сокровищ своих? О! Сколь отрадны будут ушам твоим в Судный день слова сии: «Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня… был наг, и вы одели Меня» (Мф 25, 34–36). Дрожь охватит тебя, пробьет холодный пот, и во мрак ввергнешься, вняв, наконец, приговору сему: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня… был наг, и не одели Меня» (там же, 41–43).

И не сама алчность твоя погубит тебя, а твое любостяжательство в ущерб ближнему.

Сказанное тебе сказано ради тебя же: услыши — и воочию узришь обещанное тебе воздаяние. Не услышишь — живи под угрозою. Понадеемся, впрочем, что не сбудется сие к вящей скорби твоей. Обратись же ко благому деланию, и да станут богатства твои ценою спасения твоего, да обретешь с их помощью небесное воздаяние, тебе уготованное. Помилуй нас Господи, завещавший нам Царство Свое, Его же сила и слава во веки веков. Аминь.

Григорий Богослов

(† 389/390)

Истории угодно было поставить Григория Назианзина в пару с его другом Василием. Между тем эти два человека как нельзя более несхожи: так разнятся натуры предприимчивая и мечтательная, собранная и поэтическая, властная и впечатлительная. Они на диво дополняли и обогащали друг друга. Рядом с Василием Григорий обретал ту твердость характера, которой ему недоставало. Он никогда не пытался освободиться из‑под этой дружеской опеки и никогда не сетовал на влияние и превосходство друга.

Биографу Григория легче легкого: письма его и сочинения пронизаны откровенностью. Приходится, напротив, несколько отстраниться, сделать мысленную поправку, чтобы устоять под напором этой своеобразной лирической стихии. Неисправимый романтик, Григорий не мог ничего написать, не упомянув о своих тревогах и переживаниях. По сравнению с Василием ему попросту не хватало сдержанности. Он не скрывает своих недостатков и сам первый страдает и корит себя. Поэтому всякая попытка пристрастного суда над ним оказывается неуместной.

ГОДЫ ЮНОСТИ

Подобно Василию, Григорий происходил из каппадокийской аристократии. Семья его была состоятельна, отец принадлежал к иудейско–языческой секте, мать же, Нонна, была превосходной христианкой. Григорий, от матери, должно быть, перенявший несколько женственную чувствительность, пишет о ней с восторгом. Родители его долгое время оставались бездетными и глубоко скорбели об этом. Нонна всеми силами пыталась обратить мужа в истинную веру. Наконец ей это удалось: муж обратился и даже стал епископом Назианским. Позднее рождение первенца Григория принесло в дом великую радость. Мать предназначила и благословила его на службу Господу. Ей не стоило особого труда дать религиозное воспитание столь восприимчивому по натуре ребенку, языческие нравы не таили для него никакого прельщения, а слово Божие ему «было сладко, как мед». Он был из прирожденных христиан, из тех избранных натур, кто вовсе неподвластен борению темных страстей.

Это, однако, не помешало Григорию обогатиться из сокровищницы языческой культуры, и при этом без малейших нравственных уступок. Позднее он признавался, что «пылко возлюбил словесность, еще когда на щеках его не пробился первый пух». Он остался верен этой любви, на свой лад примиряя церковность с поэзией и культурой. Бога он возлюбил с той же непосредственностью, что и словесность.

Григорий посещал самые знаменитые учебные заведения того времени: в Кесарии (здесь он сдружился с Василием), в Кесарии Палестинской, в Александрии, наконец в Афинах. Предпринятое для этой цели путешествие в Грецию было небезопасным, и он уже от своего лица повторил материнский обет, посвящавший ею Богу.

Учение пришлось Григорию по нраву. Впоследствии он любил вспоминать и об испытании новичков и о разнообразии предметов, которое, однако, ничуть не вредило его религиозным убеждениям. Друг его Василий очень помогал ему. Занятия привлекали Григория больше, нежели деятельная жизнь, он любил философию, любил язык во всей его выразительности, любил поэзию, столь созвучную его душе. Он имел слабость задержаться в Афинах после отъезда друга: ему хотели предложить кафедру элоквенции. Может статься, именно в преподавании он и обрел бы истинное призвание?

По возвращении в Каппадокию Василий сделался ритором. «Я выплясывал перед друзьями своими», — замечает он с иронией и без прикрас в своей исповеди, озаглавленной «Поэма моей жизни». Он был прирожденный оратор. Образованность, отзывчивость, пылкость — все его свойства оказались как нельзя более кстати. Красноречие его отвечало вкусам тогдашней эпохи; для нас это, звучит чересчур выспренне.