Андрей Богданов - Русские патриархи1589–1700 гг Страница 25

Воспоминание о поставлении в патриархи радовало Игнатия даже в полумраке Чудовской кельи–камеры. Как шипели по углам русские архиереи, что поставили его не по правилам Церкви, по выбору Самозванца! Тогда, впрочем, они страшились называть так государя всея Руси Дмитрия Ивановича, волю которого исполняли беспрекословно. Можно подумать, усмехался мысленно Игнатий, что до него ставили митрополитов и самого патриарха Иова по собственному выбору, а не указанию власти…

Враги патриарха придумали, будто государь посылал его к Иову в Старицу на поклон, просить благословения, да еще дважды, злобно расписывая, как Иов отказывал проходимцу, «ведая в нем римския веры мудрование». Вранье! Сами же архиереи 21 июня отрешили от престола Иова, законно и единогласно избрали Игнатия, а 30 числа он был торжественно поставлен патриархом Московским и всея Руси. Ни один не посмел высказаться против или предложить другую кандидатуру, никто не осмелился даже уклониться от участия в церемонии. Да и изгоняли Игнатия потом как законного патриарха, отнюдь не вспоминая о каких–либо неправильностях его поставления.

У престола царя православного

Видя, сколь ретиво выслуживаются члены освященного собора, царь Дмитрий Иванович созвал Земский собор, чтобы открыто ответить на распространяемые против него слухи и разом уверить сомневающихся в законном своем праве на престол. Правда, государь предусмотрительно облегчил себе задачу, избавившись от свидетельствовавших против него порядочных людей. Попы, повторявшие обвинения Иова, были заточены по дальним монастырям, ибо никакие пытки не могли их переубедить. Созвав стрельцов, Дмитрий Иванович указал на тех их товарищей, которые беззаветно верили пущенным Шуйским слухам, и стрельцы тут же разорвали в клочья врагов своего государя.

Непреклонного дворянина Петра Никитича Тургенева и горожанина Федора Калачника, до последней минуты обзывавших Дмитрия Ивановича посланцем Сатаны, казнили главоотсечением на Пожаре, как уголовников. Для спора на Земском соборе был оставлен один Василий Иванович Шуйский, на гибкую совесть которого можно было положиться. Неудивительно, что в прениях с Шуйским царь смог блеснуть красноречием и, по наблюдениям иностранцев, говорил с таким искусством и умом, что лживость клеветнических слухов стала всем до изумления очевидна! Собор под председательством патриарха Игнатия единодушно признал Шуйского виновным в оскорблении «законного наследника московского престола» и приговорил к смертной казни.

Спектакль был разыгран на славу вплоть до последней сцены. 30 июня, после многодневного суда, изобличенный клеветник был выведен на Лобное место, где уже похаживал палач и зловеще поблескивал воткнутый в плаху острый топор. Василий Шуйский простился с народом, представленным обширной толпой зевак, и положил голову на плаху, когда из Кремля подоспел гонец с объявлением прощения всем причастным к делу, включая главного виновника. Распоряжавшийся казнью боярин Петр Федорович Басманов к тому времени уже устал, придумывая всяческие оттяжки кровавого финала. Он облегченно вздохнул, не ведая, что спасает своего убийцу.

Игнатий, бывший в числе ближних советников Дмитрия Ивановича, помнил, сколь многие отговаривали государя от излишней мягкости: в конце концов, Шуйский сделал свое дело на Соборе и было бы разумно его вправду казнить, достойно завершив жизнь отъявленного интригана. Однако Дмитрий уперся на том, что помилование Шуйского произведет еще лучшее впечатление, и повелел отправить Василия с братьями в ссылку. Впоследствии духовные лица, участвовавшие в вынесении Шуйскому смертного приговора, могли делать вид, будто были уверены в таком повороте событий, хотя в действительности жизнь боярина висела на волоске. В народ был пущен слух, что причиной помилования была сердечная доброта государя и просьба «его матери Марфы».

Царица, однако, была еще далеко от столицы. Даже командовавший высланной за нею пышной свитой князь Михаила Васильевич Скопин–Шуйский не знал, в какой истории успели побывать его близкие родственники. Отсутствие Марфы Федоровны не мешало Дмитрию Ивановичу ссылаться на нее и выражать подчеркнутое почтение. 17 июля, почти месяц спустя после своего утверждения в Москве, государь с патриархом и придворными выехал встречать царицу в село Тайнинское. На месте встречи были заранее поставлены шатры, о событии было широко объявлено, и несметные толпы народа из столицы, окрестных сел и городов собрались вокруг.

Игнатий, находившийся рядом с героями дня, не мог поверить, что кто–либо решится отрицать происхождение Дмитрия Ивановича, видев трогательную встречу «матери с сыном». Обняв друг друга, Дмитрий и Марфа обливались слезами, и вся толпа рыдала от избытка чувств. Четверть часа они что–то говорили друг другу, затем государь посадил мать в роскошную карету и сам пошел рядом пешком, с непокрытой головой. Огромная свита шествовала в отдалении, давая собравшимся лицезреть образец сыновнего почтения. Сгущались сумерки, и вступление в столицу было отложено на следующий день.

Народное ликование 18 июля было не менее мощным, чем при вступлении в Москву самого Дмитрия. Армия звонарей неистовствовала, народ восторженно вопил и падал наземь перед процессией, представители всех чинов и сотен несли дары, духовенство возносило благодарственные молитвы, старцы умилялись, средневечные радовались возможности показать свои достатки, молодежь была в восторге, избавившись от родительской опеки, нищие были надолго обеспечены щедрой милостыней. Патриарх Игнатий с виднейшими архиереями отслужил по случаю «воссоединения царской семьи» торжественную литургию в Успенском соборе.

Царица Марфа Федоровна разместилась в кремлевском Вознесенском девичьем монастыре, где для нее были возведены новые роскошные покои, и содержалась как сам Дмитрий Иванович, получая все лучшее от дворцовых ведомств. «Почтительный сын» каждодневно навещал ее, проводя в беседах часа по два и выказывая столько ласки и почтения, что закоренелые скептики вынуждены были признать его родным сыном Марфы Федоровны. Только получив благословение царицы, Дмитрий Иванович согласился назначить день своего венчания царским венцом.

30 июля 1605 г. патриарх Игнатий в присутствии всего освященного собора, Боярской думы, московского и выборного дворянства [49], представителей городов и сословий по традиционному обряду венчал на царство счастливо спасшегося от происков врагов «государя Рюрикова корня». После службы в Успенском соборе церемония продолжалась в Архангельском храме. Дмитрий Иванович облобызал надгробия предков — великих князей — и вновь принял на главу шапку Мономаха от архиепископа Арсения Елассонского (настоятеля Архангельского собора).

Начало нового царствования ознаменовалось щедрой раздачей чинов и наград. Особо милостив государь был к «своим родственникам Нагим», много лет страдавшим в тюрьмах и ссылке: старший из них получил чин конюшего боярина — первого в Думе, трое других стали боярами. Чины и имущество были возвращены оставшимся после репрессий Годунова в живых представителям видных родов: Черкасских, Романовых, Головиных и прочих; удаленный Борисом от дел думный дьяк Василий Яковлевич Щелкалов вместе с Афанасием Ивановичем Власьевым были удостоены невиданной для дьяков чести — пожалованы в окольничие.

Патриарх Игнатий с митрополитами, архиепископами и епископами был приглашен постоянно участвовать в заседаниях Думы. Это давало возможность оказывать влияние не только на принятие важнейших государственных решений, но и на текущее управление страной. Ни один из архиереев не отказался от чести, но для всех она явилась обременительной почестью, ибо они не привыкли, не умели и не стремились иметь свое мнение, а молча отсиживаться на заседаниях, которые вел живой и непоседливый государь, оказалось сущей мукой!

Положительно, думал Игнатий, православные иерархи оказались недостойными своего государя. Деятельный и честолюбивый юноша, будучи разумно направляем, мог бы принести немалую пользу государству и славу Церкви. Дмитрий Иванович сам приглашал влиять на него, каждый будний день старательно обсуждая текущие дела в Думе и внимательно выслушивая выступающих. Самодержец старался пресечь волокиту и взяточничество в приказах, обуздать беззаконие воевод (вплоть до Сибири), по средам и субботам самолично принимал жалобы подданных.

Царь бывал резок с боярами, но не расправлялся с несогласными, а спорил с ними; к духовенству же был почтителен. И вместо благодарности судьбе архиереи копили неприязнь, обсуждая по углам и все чаще осуждая мелочи поведения юноши, вполне понятные отступления от традиций у человека, воспитанного вне двора и царской семьи. От высших иерархов к низшим и дальше среди монахов и попов расходились слухи, клонившиеся к раздуванию угасших было политических страстей.