Иван Орлов - Труды Св. Максима Исповедника по раскрытию догматического учения о двух волях во Христе Страница 26

3) Допущение во Христе природных воль равносильно отрицанию в Нем всякого свободного движения, т. е. свободы воли. — С основой этого возражения и с ответом на него Максима мы достаточно уже знакомы. Против применимости монофелитской точки зрения на свободу воли к Христу Максим замечает, что «не только Божественная и несозданная (непроисшедшая) природа не имеет ничего природно необходимого, но и разумная и сотворенная природа не имеет ничего такого» (Ού μόνον ή θεία καί άκτιστος φύσις ούδέν ήναγκασμένον έχει φυσικόν, αλλ' ούδέ ή νοερά καί κτιστή)[342].

Против двойства природных действований во Христе выставлялись монофелитами точно такие же возражения, как и против двух воль. Так, например, то возражение Пирра, что «признающие во Христе два действования защищают нечестивое учения Несто–рия», по существу совершенно одинаково с подобным возражением против двух воль[343]. К возражениям против двух воль здесь присоединялось только одно, которое и выставляет на вид Пирр, формулируя его приблизительно так. Если в рассуждении о дейс–твованиях Христа принять за основание различие природ Христа (διά τό διάφορον τών δύο έν Χριστώ φύσεων [по причине различия двух природ во Христе]), а не единичность лица (μοναδικόν του προσώπου), то Христу придется приписать не два, а три действования, «по причине различия сущностей души и тела». Нам известен ответ Максима, сводящийся к следующему: природное действование человека есть κατ' είδος ένέργεια [родовое действование], а не κατ' ούσίαν ψυχής καί σώματος [сообразное сущности души и тела][344]. Сущность ответа Максима заключается, очевидно, в следующем: тело человека (σώμα) само по себе безжизненно и недеятельно; форму, то, что называется «είδος άνθρωπου» [вид человека], придает человеку душа (ψυχή) — начало жизни и движения; из нее–то и исходит ενεργεία ζωτική, присущая телу.

Если всмотреться пристальнее в подкладку всех, как приведенных, так и других выставляемых монофелитами возражений, то нетрудно заметить, что действительную основу всех возражений составляет собственно отрицание «человеческой» природной воли и «человеческого» природного действования Христа: из него все они исходят и к нему направляются. Это достаточно ясно уже из второго и третьего возражений против двух воль и из последнего возражения против двух действований. Но среди всевозможных возражений, выставляемых монофелитами, есть одно, в котором отрицание особого человеческого действования Христа является, так сказать, во всей своей наготе, ничем не прикрытое. Это известнейший аргумент в пользу μία ενέργεια, который Пирр облекает в форму следующего возражения: «Движение плоти не зависело ли от мановения (νεύμα) соединенного с ней Слова?» Максим хорошо понял своего противника, когда отвечал: «Пресущественное Слово, сделавшееся существенно человеком, имело присущую человеческой природе силу самосохранения (τήν άνθεκτικήν δύναμιν), стремление (όρμήν) и удаление (άφορμήν) которой и обнаружило добровольно (θέλων) через действование (δι'ένεργείας)… употреблением свойственного природе и добровольным стеснением Себя страхом во время страданий». Мысль Максима как раз противоположна той, какая заключается в возражении Пирра; т. е. испос–тасно соединенная со Словом плоть совершала свои естественные движения по собственному естественному побуждению, в силу особых, «Самим же Словом творчески вложенных в нее без всякого недостатка законов (Λόγους = rationes) своего существования, без которых и самое существование природы невозможно»[345].

Правда, более умеренные и податливые на уступки в пользу православия монофелиты не отрицали вовсе свойственной Христу особой, отличной от Божественной воли Слова, человеческой воли, разумеется — в смысле отдельных, частных проявлений. Они признавали качественное различие или инаковость воль и действований, но ни под каким видом не хотели допустить «двух» воль во Христе. Т. е., не соглашаясь признать законность формулы «δύο ένέργειαι» и «δύο θελήσεις ή θελήματα», потому не соглашались признать законность ее, что признание различия или инако–вости действований и воль в такой форме отводило актуальности определений человечества Христа столь широкие границы, что с монофизитской точки зрения оно (человечество Христа) представлялось им не иным чем, как совершенно самостоятельной природой, существующей лишь подле Божественной природы Слова. Так, например, епископ Феодосий в разговоре с Максимом докладывал, что и они (т. е. монофелиты) вместе с различием природ признают и различие «воль и действований», сознавая, что без них немыслима «одушевленная» плоть. Только по отношению к последним, следуя отцам, они не употребляют самого термина «две» или «два», чтобы избежать разделения Христа, но говорят, что во Христе «иная и иная, и Божественная и человеческая, и двойная и двоякая» (т. е. воля и действование). Известно, что ответил ему на это Максим. Он сказал, что говорить, что во Христе «иная и иная, и Божественная, и человеческая, двойная и двоякая» воля и такое же действование все равно, что признавать две воли, два действования, и это так же несомненно, как несомненно то, что «дважды два — четыре»[346].

Несомненно, что актуальность определений человеческой природы Христа в учении монофелитов терпела сильный ущерб, если окончательно не сводилась к нулю, и главный вопрос тогдашней полемики — вопрос об истинности и совершенстве человечества Христа — решался здесь, во всяком случае, отрицательно. Понятно, почему везде, где идет речь о двойстве природных определений, Максим настаивает, как и в отношении природ, на необходимости признания именно «человеческой» воли и действования. И не в качестве только потенциальных сил, не имеющих вовсе обнаружения или, в крайнем случае, со слабым моментом актуальности, но в качестве активных, деятельных сил, действующих из себя и постоянно осуществляющихся. Максим как бы так рассуждает. Самый факт восприятия и существования в лице Христа человеческой природы достаточно говорит за то, что Христос должен был иметь и человеческую природную волю, так как первая даже немыслима без этой последней; отсутствие ее превращает человечество Христа, а с ним и самое домостроительство (ближайшим образом — воплощение) в призрак (την οίκονομίαν έφάντασεν)[347]. Да Христос, как «новый человек», как второй Адам, и не мог не иметь человеческой воли: Бог Слово вочеловечился, сделался «новым» человеком, во всем совершенным, т. е. воспринял «мыслящую и разумную душу со сродным ей телом». Следовательно, Он имел, несомненно, и свободную волю воспринятой Им природы[348]. Дело в том, что падение «ветхого» человека, первого Адама было свободное: «Адам добровольно (θέΛων) склонил слух (т. е. послушался жены), добровольно взирал (на плод) и по своей воле (так как, увидев плод, он обдумывал) ел; следовательно, воля (ΘέΛησις) наша была первовиновницей падения»[349]. А если так, то и в деле искупления она должна была принимать активное участие. Без такого участия нашей воли Христос не мог бы избавить нас от греха (αμαρτίας) и доставить спасение; по крайней мере, наше спасение было бы неполно, и дары освящающей и спасающей благодати были бы сообщены нам не во всей полноте, потому что «не воспринятое, — говорит Григорий Богослов в письме к Кледонию, — не подлежит и врачеванию», т. е. не освобождается от наследственной язвы греха[350]. Допустим на время, что спасение, доставленное нам Христом, не полно (что могло бы случиться только в том случае, если бы Он воспринял не целого человека). Это означало бы то, что Он или не хотел, или не мог всецело спасти[351]; но то и другое недостойно Христа как Бога и немыслимо. Следовательно, как «новый» человек, как второй Адам, Христос не мог не иметь человеческой природной воли, и Он, действительно, имел ее. Об этом в высшей степени убедительно свидетельствуют факты Его земной жизни, в особенности, например, тот разительный факт, когда Он, как человек, желал бы избежать смертной чаши и молил Бога Отца: «Отче! если возможно, то пусть минует Меня чаша сия»[352]. Как Бог, Он не мог, разумеется, страшиться смерти, потому что страх смерти несвойствен Богу, и если, тем не менее, Он обнаружил этот страх через уклонение воли от принятия смертной чаши, то в этом сказалось исключительно Его человечество, Его человеческая воля, которой по природе свойственно уклонение от всего, что так или иначе ведет к прекращению существования природы[353]. Итак, несомненно, Христос обладал человеческой природной волей в соответствие своей человеческой природе.