Александр Сегень - Поп Страница 27

— Как много всего! — качал головой батюшка, едва сдерживая ликование. Фрайгаузен доел щи, мрачно помолчал и мрачно вымолвил:

— Похоже, это конец.

— Почему же конец? — спросил батюшка.

— Фюрер объявил по всей Германии траур. Командование вслух говорит о том, что если Красная Армия нанесёт ещё несколько сокрушительных ударов, вермахт будет отброшен назад в Европу. Вы понимаете, чем это грозит? Здесь вновь воцарится самая гнусная и убогая азиатчина. И теперь уже ничто не спасёт Русскую Православную Церковь от истребления. Если в ближайшее время наступление красных продолжится, я предложу вам услуги по переезду в Европу.

— Может, ещё обойдётся, — робко промолвил отец Александр.

— Дай-то Бог, — вздохнул Фрайгаузен. — В наших руках ещё вся Украина и Белоруссия, Орёл, Брянск, Смоленск, северные земли до самого Новгорода. Но мы уже не крепко держим блокаду Ленинграда. А ведь казалось, град Петра вот-вот будет освобождён нами.

— Не отчаивайтесь, Иван Фёдорович, — продолжал утешать немецкого полковника русский священник. — У меня на сей счёт есть одно важное соображение. Вот глядите, в прошлом году мне разрешили совершить пасхальное богослужение для узников концлагеря в Сырой низине, так?

— Было такое.

— И вот что происходило далее. Господь Бог, видя подобное благодеяние со стороны немецкого руководства, позволил германской армии совершить успешное летнее наступление. Всё лето мне разрешалось дважды в неделю давать узникам обеды, которые организовывались силами жителей нашего села и окрестных мест. И германская армия продолжала успешно наступать. Затем почему-то было приказано кормить узников один раз в неделю, а второй обед отдавать в пользу немцев. И сразу на Волге у вас начались неприятности. Так?

— Ну-ну... — задумчиво подвинулся на своём стуле Фрайгаузен.

— Вот вам и ну-ну, драгоценный мой Иоганн Теодорович! А что было потом? Наступила зима, и нам вообще запретили снабжать узников лагеря продовольствием и вещами. В Сырой низине возобновилась смертность, которая к Новому году достигла устрашающих размеров! Суд Божий не замедлился. Видя несправедливость по отношению к несчастным узникам, Господь разгневался и дал победу Красной Армии. И так будет продолжаться до тех пор, пока к узникам вновь не станет проявляться милосердие. Вспомните Александра Васильевича Суворова. Он говорил: «Не сдающегося врага бей, а сдавшегося пожалей и обласкай!» За такое миропонимание Господь обожал Александра Васильевича и дарил ему победы. Заметьте, милосердный Суворов не проиграл ни единого сражения!

— Я понял вас, — краем губ улыбнулся Фрайгаузен. — Комендантом в Сырой низине по-прежнему Шмутц?

— Господин Шмутц уступил своё место господину Вертеру. Сей Вертер-то и проявляет жестокосердие. Вопреки тому, что является однофамильцем лирического героя Иоганна Вольфганга Гёте.

— Хорошо, я поговорю с ним.

— Строго?

— Строго. О, каша! Почему-то в Германии так и не приучились к гречневой каше, ведь она даёт много сил. Спасибо, матушка Алевтина, вы непревзойдённая кулинарша. Так готовите постные блюда, что забываешь про пост.

— Кстати и про пост, — воодушевлённая замечанием гостя, заговорила Алевтина Андреевна. — Продолжу себе мысль отца Александра. Вот по-русски называется Великий пост. А по-немецки? Langfast. То есть долгий. Есть разница? Мы благоговеем: Великий пост! А вы скучаете: доо-олгий, ну-у-удный! Или Пасха. По-нашему: Пасха! А по-вашему: Ostern. Всего лишь — Восточная. Восточный праздник какой-то.

— В древности Пасха и по-немецки была Pasca, — заметил Фрайгаузен.

— Так и надо вернуть ту древность, — сердито сказала матушка, подбоченясь. — А то так и будете в битвах проигрывать!

— Вот ведь какой фрауляйтер! — восхитился матушкиными рассуждениями отец Александр.

— За что же тогда большевикам даётся победа? — удивился Фрайгаузен.

— За то, что даже они Великий пост и Пасху не дерзнули переименовать, — резонно ответила матушка. — И не требуют от нас менять священный юлианский календарь на неправедный григорианский. А ваши то и дело требуют.

— Есть о чём подумать... — грустно улыбнулся полковник. — А что, шума не вполне деликатно ведёт себя в Закатах?

— Не то слово, Иван Фёдорович! — прошептал, озираясь, батюшка. — Ходят, грабят население, ведут себя нагло. Зимой расстреляли двоих моих прихожан — Фёдора и Надежду Луготинцевых, и не сказали никому, снегом засыпали. А как снег оттаял, их нашли, бедных... И всё лишь по подозрению в том, что их сын у партизан.

— Война есть война, — вздохнул Фрайгаузен. — Партизаны ведут себя нагло. Ведь они убивают священников и их прихожан. Разве не так?

— И что же? Зуб за зуб?

— Я проведу разъяснительную работу.

Когда Фрайгаузен ушёл, батюшка спросил:

— Ну что, Алюня, как ты думаешь, перехитрим мы немцев?

— Ты-то перехитришь! Только напрасно стараешься. Придут краснопузые и не посмотрят, что ты опекал узников. Поставят к стенке, да и весь сказ! К тому же пленных Сталин считает предателями.

— Но Господь-то их такими не считает!

76.

В тот же день Фрайгаузен отправился в Сырую низину и строго наказал коменданту Вертеру:

— Вы должны уважать русского священника Александра в его стремлении оказывать милосердие к узникам лагеря. Что бы ни было, мы, немцы, давшие миру Вагнера и Гёте, должны оставаться лучшими людьми на Земле.

— Но я разделяю мнение фюрера. Христианство — религия, придуманная жидами для порабощения народов. Попов надо перевешать. А пленные русские — не люди. Я достаточно на них насмотрелся. Они быстро превращаются в животных, — дерзко возражал Вертер.

— Молчать! — негодовал полковник. — Псковская религиозная миссия придумана фюрером и разработана имперским министром Розенбергом. Её деятельность получила высокую оценку! Благодаря проповедям священников, благодаря восстановлению храмов население Восточных областей лояльно относится к нам. Приказываю вам, комендант Вертер, в день русской Пасхи отправить заключённых вверенного вам лагеря в храм Александра Невского в селе Закаты, как это было сделано и в прошлом году, при коменданте Шмутце.

— Хорошо, я разрешу заключённым участвовать в богослужении, — с весьма недовольным видом смирился Вертер. — Но пусть поп сам приедет в лагерь и здесь проведет своё богослужение. Население Восточных областей, которое, по вашим словам, хорошо к нам относится, активно сколачивается в партизанские отряды, которые действуют всё наглее и наглее. Я опасаюсь нападения, которое может повлечь за собой освобождение заключённых.

— Сколько человек у вас осталось в лагере?

— За зиму добрая треть передохла. Но по весне к нам прислали ещё пятьдесят человек из-под Наугарда. В данное время в лагере сто семьдесят пять заключённых. Наблюдалась вспышка тифа, но мы вовремя оградили больных от здоровых и избежали эпидемии. Насколько мне известно, в других лагерях не смогли оградиться от тифа.

— Хорошо, хорошо, хвалю. Постарайтесь за пару дней до Пасхи освободить узников от работ.

— Этого я не могу обещать. У меня всё расписано. Есть план. Нужно обустраивать дороги. Разве что только в само пасхальное воскресенье. Обещаю — в этот день никто работать не будет.

77.

Этой весной Еве исполнилось шестнадцать. Что-нибудь скажет такое — эх ты, совсем ещё девочка! А в другой раз глянет эдак — э, нет, уже девушка... Но богослужение знала назубок. Все песнопения, Закон Божий, Евангелие — безупречный знаток во всём. Матушка Алевтина так во всём не разбиралась, как эта подросшая евреечка. Однажды попадья не выдержала и зажгла ссору, когда Ева осмелилась ей надерзить:

— Матушка Алевтина, вы не сердитесь на меня, но лучше вы «Херувимскую» не пойте с нами в хоре.

— Это ещё почему?

— Не сердитесь, ещё раз умоляю! Вы всё хорошо поёте, но «Херувимская» никак у вас не складывается, а в итоге все сбиваются.

— Это у меня-то «Херувимская» не складывается? — вся так и вспыхнула матушка. — Да как ты смеешь такое говорить? Кто ты такая? Без году неделя в христианстве и поучаешь меня! Которая с младых ногтей жена священника. Я попадья или ты? Думаешь, я не знаю, зачем ты покреститься в сорок первом надумала? Ты ж со своей природной хитростью всё вычислила! Что пришли немцы, что будут вашу нацию морить, как тараканов, а тебе не хочется. Вот ты и придумала такую уловку. Что хлопаешь глазищами?

— Да ведь я ещё до того, как немцы пришли!

— Всё равно знала, что придут.

— Да как вам не сты... — выпалила Ева и кинулась в двери.

— Вот и беги, — проворчала матушка, сама ошарашенная тем, что наговорила. — Глядишь, какой патруль тебя подцепит.

А сама села и пригорюнилась. Пригорюнилась и завздыхала. Завздыхала и заплакала:

— Ой, грех-то какой, Господи-и-и-и!..

И вскочила:

— Что же это я, дура! Хуже полицая!

Побежала Алевтина Алексеевна из дому искать обиженную. До самого вечера ходила по всему селу, по околице и за околицей, в храм несколько раз заходила — вдруг бедная сирота решит искать утешения у Господа, но и там не было обиженной ею жидовочки. Сердце у матушки колотилось, и колотилось все тревожней.