Жан-Мари Гюстав Леклезио - Праздник заклятий. Размышления о мезоамериканской цивилизации Страница 27

При всем том в последующие века европейские мыслители, занимавшиеся индейским миром, оказались глухи к этой первой волне общественного сострадания. Их больше интересовали индейские легенды о древних временах, имевшие больше общего с античными мифами, нежели с подлинной историей коренных народов далекого континента.

В XVII веке Франсиско Хавьер Клавихеро составляет «Древнюю историю Мексики», проявив завидную эрудицию, подкрепленную археологическими разысканиями. Эта эпоха первого «индейского классицизма» продлится до революции 1910 года. Луис Виллоро в своем труде «Основные вехи индианизма» делает упор на том гневе, что побудил Клавихеро восстать против предрассудков Европы: именно в нем — зародыш будущего национализма, который приведет Америку к независимости: «Наш мир, который вы называете Новым Светом потому, что триста лет назад даже не знали о его существовании, столь же древен, как и ваш. А наши животные — родственники ваших. Их никто не обязывает походить на ваших зверей; вот так же и мы не несем ответа за то, что нас долго никто не принимал в расчет как особую породу. Ваши натуралисты здесь многое напутали из-за неосведомленности».

В Мексике уже самые первые проявления национально-освободительного движения отталкиваются от индейского прошлого. Но поначалу это только общие слова. В это время, в 1746 году эрудит Ботурини публикует «Соображения о новой общей истории Южной Америки», где мир ацтеков описан так, что возникают странные аналогии с греко-латинской мифологией. Через несколько лет сходный метод причудливо воплощается в работе Рамона Ордоньес-и-Агияра «История сотворения неба и земли»; там Кецалькоатль определяется как близнец святого Фомы, а Христовым апостолам находится подобие в некоем племени, названном «народом змей». Нечто в том же роде читаем у Сигуэнца-и-Гонгоры, где Кецалькоатль-святой Фома назван «Фениксом Запада».

Сколь бы абсурдными ни казались эти писания, в них проступает трогательное желание открыть миру величие индейского прошлого, мощь древнего искусства континента и поэтичность его мифологии — все то, что было ошельмовано первыми европейскими завоевателями.

Значение нового «индейского классицизма», воспетого Клавихеро, оценили только после наступления независимости. С тех пор молодая мексиканская нация занята поисками собственной идентичности и доказательств собственной мезоамериканской самобытности — того, что отличает ее от европейцев и особенно от испанцев.

Одним из первых событий поистине национального значения было основание в 1827 году, всего через десять лет после провозглашения независимости, Национального музея, где представлено собрание всех мексиканских древностей, в частности, знаменитый каменный диск с изображением календарных символов, представляющийся ныне воплощением совершенства ацтекской культуры. В этих древностях — подлинное наследие всего народа, как утверждали основатели музея, Исидро Икаса и Исидро Кондра. Они объединяют современников с «тем народом, чья история покрыта мраком, почти непроницаемом для невежества и фанатизма» («Анналы Музея». Год 1827).

Отсюда берет начало рациональный подход в исследовании мира индейцев, требующий привлечения данных истории, социологии и антропологии. В начале XIX века появляются первые труды по археологии, истории и литературе коренных народностей: науатль, пурепеча, майя, ольмеков, сапотеков. Лингвисты продолжили работу по уточнению первых глоссариев, составленных еще святыми отцами, такими как Джильберти или Молина; некоторое число манускриптов, спасенных от уничтожения в XVI и XVII веках, были наконец изучены и опубликованы. Таков «Флорентийский кодекс», оставленный нам де Саагуном, «Описание Мичоакана» и «Пополь-Вух», эпос индейцев киче, собранный и переведенный отцом Франсиско Хименесом. Эрудит Франсиско дель Пасо-и-Тронкосо предпринимает издание многочисленных «географических описаний» — драгоценных источников сведений о состоянии коренных народов во времена конкисты, а аббат Брассер де Бурбур работает над кодексами рукописей майя. Ученые и любители XIX века наконец открывают для себя истинные сокровища, о которых ведать не ведали: подлинное, живое прошлое коренных народов континента.

Франсиско дель Пасо-и-Тронкосо с трехвековым опозданием довершает миссию Франсиско Эрнандеса, прибывшего в Новый Свет, чтобы разведать, каковы познания индейцев в собственной ботанике, и с удивлением обнаружившего, сколь глубока и оригинальна культура древних ацтеков. Эрнандес тогда выучил их язык и посвятил себя изучению их мифологии. Историк Ороско-и-Берра охвачен подобными же устремлениями, он желает оживить забытое величие старины и начинает составлять монументальное исследование «История древностей и завоевание Мексики». Так фантастическая идея «индейского классицизма» сразу после обретения страной независимости вновь пробуждает жажду знаний и становится истоком нового гуманизма.

Потребовалось три столетия, чтобы частично залечить раны, нанесенные конкистой. Наконец правдивое слово о древних культурах континента было произнесено, истина вышла на свет, несмотря на нехватку подлинных документов, невзирая на забвение, стершее из памяти новых поколений огромные слои былого. Древнеамериканский мир стали открывать заново в конце XVIII — начале XIX века, это казалось очень важно для понимания всеобщей истории человечества, поскольку не только возвращало поруганное достоинство обездоленному народу, но и демонстрировало самую возможность гармонии между человеком и окружающим миром.

Между тем на заре новой эры еще яснее обозначается противоречие между состоянием умов и политической реальностью. Если первое способствует возрождению блистательного прошлого, то в реальности коренные жители континента продолжают терпеть гнет, оставаться на обочине современной жизни, не понятыми остальным населением, подлинными чужестранцами на собственной земле. В то время как такие ученые, как дель Пасо-и-Тронкосо и Ороско-и-Берра вводят в обиход понятие индианизма, солдаты федеральной армии продолжают истреблять непокорные племена.

В восьмидесятые годы XIX века мексиканское правительство самым отвратительным образом поступило по отношению к майя из Кинтана-Роо, поклонявшихся «говорящим крестам»: в наказание за участие в восстании пленные индейцы были депортированы и проданы в рабство плантаторам с Кубы за сумму в 30 000 долларов. Десятью годами позже Порфирио Диас прибег к той же мере, чтобы покончить с мятежниками из Соноры; все это напомнило о самых позорных днях конкисты. Таким образом, в то самое время, когда были провозглашены принципы нового гуманизма, федеральное правительство Мексики продолжало игнорировать коренное население страны: надеялись, что проблема исчезнет сама собой с исчезновением индейцев. Внутреннее противоречие таилось не там, где искал его Луис Виллоро, анализируя то, что осталось после отца Саагуна. Оно было в нетерпимости, с которой современники лишали коренные народы права жить, исходя из собственных традиций, навешивая на индейские культуры ярлык отсталых, тормозящих поступательное движение прогресса.

В эту эпоху происходит все больше индейских восстаний в самых отдаленных провинциях, — в Соноре, Чиуауа, Чьяпасе, Кинтана-Роо. Индианизм становится актуален прежде всего как политический лозунг: необходимо признать права народов, составлявших в середине XIX века половину всех жителей Мексики. Однако он стал также и жизненной, насущной необходимостью для мексиканского этноса: каждый должен был осознать себя его частью и соответственно принять на себя его прошлое.

Параллельно с задиристым, демонстративным национализмом, ощущаемым у Клавихеро, с углубленными штудиями таких эрудитов, как Ороско-и-Берра, получает развитие индианистское направление в самоощущении народа, опирающееся скорее на чувства, нежели на разум. Здесь индеец уже не воспринимается как исчезнувший предок, мифический герой вроде Кецалькоатля или владыка мира Ицамны[42]. Коренной житель континента все еще остается побежденным, жертвой, отверженным в своей жалкой юдоли. Но одновременно за ним признаются права современника, свидетеля иной культуры, верного ее начаткам, обладающего мистическими знаниями и способностями, теснее связывающими его с природой. Внезапно обнаруживается, сколь высоко могут цениться его ремесленные изделия, произведения его фольклора и особенности его ритуалов. Он становится объектом всеобщего любопытства.

Между тем как в Соноре и Кинтана-Роо продолжаются войны против «варваров», в стране появляются первые признаки народной симпатии к индейцам. В конце XIX века в обозрении «Мексиканский альбом» рядом со статьями, посвященными архитектурным памятникам Теночтитлана и Ушмаля (которые, надо признать, там сравниваются с шедеврами Вавилона и Египта), появляется подлинная апология предводителя апачей Гомеса, описанного как человека, исполненного достоинства, со взглядом, «в коем сквозит бесконечная грусть». А журнал «Семанарио илюстрадо» от 24 июня 1868 года в статье, подписанной Мануэлем Эрера-и-Пересом, бросает взволнованный клич в защиту индейцев: «Они являют собою новую касту париев, словно этот народ — какие-то неживые автоматы или вьючные животные, те же рабы. Это мы унизили их до подобной степени, меж тем они заслуживают лучшей участи, они должны иметь такие же права, как и мы, ведь они граждане, подобные нам, и способны исполнять те же обязанности и занимать такое же общественное положение. А при всем том беды от самого рождения преследуют их, они живут в нищете и умирают в полнейшей безвестности».