Паисий Святогорец - Отцы-святогорцы и святогорские истории Страница 3

Старец заплакал от волнения и благодарности Богу, поблагодарил также дикея и сказал:"Господь да помилует его", то есть человека Божия, который послал ему это благословение. Благий Господь, как Сердцеведец, позаботился о Своем храме еще прежде, чем старец попросил Его об этом, чтобы тогда, когда он будет просить деньги, они уже были готовы. Бог услышал его, потому что и старец с детства слушался Его и соблюдал заповеди Божий, получая за это небесные благословения.

Затем он нашел двух монахов–строителей, чтобы они, трудясь, в то же время творили молитву (обычно строительные работы на Святой Горе выполняются мирскими рабочими, но для строительства своего храма отец Тихон решил их не нанимать — перев.). Когда храм был закончен, он освятил его в честь Честного Креста, так как особо почитал его, а также с той целью, чтобы естественным образом избегать храмовых празднеств, потому что в день Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня положен пост, и день этот печальный. Старец не любил престольных праздников, потому что они нарушают безмолвие и отвлекают. Но при этом по своему безмолвническому крестовоскресному уставу духовно он имел праздник каждый день, строго подвизаясь и почти совсем не имея человеческого утешения в ущелье Калиагры, откуда созерцал небо и где переживал райские радости вместе с Ангелами и святыми. Когда кто‑либо спрашивал его:"Ты здесь в пустыне живешь один?" — старец отвечал:"Нет, я живу вместе с Ангелами и Архангелами, со всеми святыми, с Божией Матерью и Христом".

Действительно, он постоянно чувствовал присутствие святых и помощь своего Ангела–хранителя. Однажды я пришел к нему и обнаружил, что, поднимаясь по ступенькам, он упал навзничь и застрял в дверях, так как на нем было много одежды. Я с трудом его поднял. Когда после этого я его спросил:"Что бы ты делал сам, старче, если бы меня здесь не оказалось?" — он с удивлением посмотрел на меня и уверенно ответил:"Мой Ангел–хранитель поднял бы меня".

Хотя он жил в пустынном месте один и в келлии у него почти ничего не было, он ничего и не желал иметь, чтобы внутри него пребывал Христос, потому что, где Христос, там рай, и для отца Тихона удел Божией Матери был земным раем.

На протяжении многих лет он не выходил в мир. Однако один раз, когда в Капсале случился пожар, его вместе с другими отцами вынудили поехать в Фессалоники в качестве свидетеля. Когда старец вернулся на Святую Гору, отцы спрашивали его:

— Какими тебе показались город и люди после стольких лет, что ты не видел мира? Старец отвечал:

— Я видел не город с людьми, но лес с каштановыми деревьями.

Старец достиг такого духовного состояния святости потому, что очень полюбил Христа, смирение и бедность. В его келлии нельзя было увидеть ни одной удобной вещи, которой мог бы пользоваться человек. То, что он имел у себя в келлии, можно было в любом количестве найти выброшенным где‑нибудь в канаве. Однако, какими бы старыми ни были вещи отца Тихона, для духовных людей они имели большую ценность, потому что были освящены. Даже на какие‑то его тряпки люди смотрели с благоговением и брали их с собой как благословение. Все старое и неуклюжее, что он носил на себе, не казалось безобразным, так как украшалось внутренней красотой его души. Скуфьи он шил себе сам большой мешочной иглой из кусочков рясы. Несмотря на это, они распространяли вокруг себя большую благодать, чем драгоценные митры владык (если, конечно, в сердце епископа нет"драгоценной жемчужины" — Мф.13,46).

Однажды посетитель сфотографировал старца, как он был: в скуфье в виде мешочка и в пижаме, которую набросили ему на плечи, чтобы он не мерз. И сейчас смотрящие на эту фотографию отца Тихона думают, что он носил архиерейскую мантию, хотя это всего–навсего старая пестрая пижама.

Очень по душе ему были убогие вещи. Также он любил нестяжательность, которая сделала его свободным и дала ему духовные крылья. И так, с окрыленной душой, он сурово подвизался, не чувствуя телесного труда, как ребенок не ощущает усталости, когда исполняет волю своего отца, но, наоборот, чувствует любовь и нежность отца, которые, конечно, даже мысленно невозможно сравнить с Божественным благодатным утешением.

Как я уже сказал, его рукоделием были духовные подвиги: пост, бдение, молитва, поклоны и так далее, и не только за самого себя, но и за всех (живых и усопших). Когда он уже состарился и не мог подниматься после земного поклона, то привязал высоко толстую веревку и держался за нее, чтобы вставать. Таким образом, он и в старости продолжал делать поклоны, с благоговением поклоняясь Богу. Он соблюдал это правило до тех пор, пока не слег в кровать, после чего, отдохнув двадцать дней, перешел в истинную и Вечную Жизнь, где со Христом отдыхает уже вечно. До самой старости он постоянно соблюдал то же правило сухоядения, какое имел в молодости. Приготовление пищи он считал пустой тратой времени: хорошо приготовленная еда не соответствует монашеской жизни. Естественно, что после стольких подвигов и при таком его духовном устроении хорошая пища не вызывала у него никаких чувств, ибо в нем обитал Христос, Который услаждал его и питал райской пищей.

Во время своих бесед он всегда говорил о сладком рае, и из его глаз текли слезы умиления. Когда мирские люди спрашивали его о чем‑либо, его сердце не отвлекалось на суетное.

То малое, что необходимо было ему для поддержания своего существования, он получал от своего небольшого рукоделия: каждый год он писал по одной Плащанице и получал за это пятьсот или шестьсот драхм (старец научился иконописи, живя в русском Белозерской скиту — перев.). На эти деньги он жил целый год.

Как я уже сказал, вкушал он мало и был очень неприхотливым в пище: одну смокву он разрезал на две части и съедал за два раза. Он говорил мне:"Ох–ох–ох, дитя мое, она слишком большая для меня!" — тогда как мне для насыщения нужно было съесть килограмм таких смокв.

Каждое Рождество старец покупал себе одну селедку, чтобы все радостные дни святок проводить с разрешением на рыбу. Однако скелет от нее он не выбрасывал, а подвешивал на бечевке. Когда приходил Господский или Богородичный праздник и разрешалась рыба, он кипятил в пустой консервной банке немного воды, два или три раза окунал скелет селедки в воду, чтобы вода начала немного пахнуть, и затем бросал в нее немного риса. Так он соблюдал разрешение на рыбу и осуждал себя за то, что в пустыне даже рыбный суп ест! Скелет он затем опять подвешивал на гвоздь до следующего праздника, вываривал, пока тот не становился белым, и только тогда выбрасывал.

Когда он замечал, что люди относятся к нему с благоговением, огорчался и говорил им:"Я не подвижник, а лжеподвижник".

Только под конец своей жизни он согласился на небольшой уход со стороны тех, кто его особо любил, так как не хотел доставлять им огорчения.

Когда кто‑либо жертвовал ему что‑нибудь съестное, он держал это у себя, а затем отсылал старцам в Капсалу. Если ему присылали деньги, он отдавал их одному благочестивому бакалейщику, чтобы тот покупал хлеб и раздавал его бедным.

Однажды кто‑то прислал ему из Америки денежный перевод. Когда старец забирал его на почте, это заметил один мирянин и, будучи побежден помыслом сребролюбия, ночью пришел в келлию старца, чтобы ограбить его, надеясь найти у него еще и другие деньги. Вор не знал, что даже то, что старец тогда получил, он тотчас же отдал господину Федору, чтобы тот купил хлеба для бедных. Помучив старца, — сдавив ему горло веревкой, — он убедился, что у него действительно нет денег, и собрался уходить. Тогда отец Тихон говорит ему вдогонку:"Бог да простит тебя, дитя мое".

Этот злодей затем пошел к другому старцу с той же целью, однако там был схвачен полицией и сам рассказал, что был также у отца Тихона. Полицейский послал жандарма и попросил старца прийти на допрос, потому что вор должен был предстать перед судом. Старец огорчился и говорит жандарму:"Дитя мое, я простил вора от всего сердца".

Однако тот не придал словам старца ни малейшего значения, так как выполнял приказ, и принуждал его идти вместе с ним:"Давай быстро, старец! Здесь тебе нет ни"прости", ни"благослови"!"

В конце концов начальник пожалел старца и разрешил ему вернуться из Иериссоса к себе в келлию, потому что он плакал, как малое дитя, думая, что случившееся с ним станет причиной наказания для грабителя.

Когда он вспоминал об этом случае, то не мог своим умом понять происшедшее и говорил мне:"Ох–ох–ох, дитя мое, у этих мирских другой устав! Нет у них ни"благослови", ни"Бог да простит"!"

Сам же старец всегда употреблял слово"благослови"во всех его монашеских значениях, смиренно испрашивая благословения от других, чтобы затем и самому преподать благословение с пожеланием:"Бог да благословит тебя".

После обычного приветствия он заводил посетителей в храм, и они вместе пели"Спаси, Господи, люди Твоя…"и"Достойно есть…"Если была хорошая погода, выходили на улицу, под маслину, и он присаживался с гостями минут на пять. Затем с радостным видом вставал и говорил на ломаном греческом языке:"Я сейчас… угощение".