Елена Айзенштейн - Сестра моя зверь. О зоологическом мифе Алексея Цветкова Страница 3

Иштар на вершине пилона

Лицом затмевает луну.

Голодных детей Вавилона

Томят в иудейском плену. (с. 73)

Тема возвращения на родину дается через библейские коннотации, которые соединяются с воспоминанием есенинского стихотворения «Утром в ржаном закуте…»:

Обрушатся кровли в Содоме,

Праща просвистит у щеки,

Но будут возиться в соломе

Любви золотые щенки. (с. 73)

Этим щенком без родины воспринимается и сам поэт, которому не было еще тридцати, когда он оказался на чужбине. Образ родины воплощают не только есенинские кутята, которые должны погибнуть (они соотносятся с младенцами финала 137 псалма), но и «тростники ностальгии» и «соляные столпы». Иудейским пленом становится жизнь лирического героя и таких же «щенков». Имена собственные в этом стихотворении: Дедал, Сучан, Колыма, Воркута, Иштар, Вавилон, Путивль – смешивают времена, соотносят ветхозаветное, древнегреческое и постхристианское (современное), общемировое и русское. Путивль в сознании читателя ассоциируется с плачем Ярославны, которая ждала Игоря, Вавилоном названа тоже Россия. Таким образом, лирический герой – тот же Игорь, инвариант Тангейзера, инвариант Дедала, который должен бежать из плена, но его избранница – это не Ярославна на стене Путивля, а Иштар в нейлоне, богиня любви, войны и распри, олицетворение планеты Венеры. Нейлон Иштар – новые современные, электрические одежды, которые она разрывает от горя. Нельзя не увидеть в этом последнем образе Иштар доли легкой иронии. Последняя строфа обозначает верность автора соляному столпу любви, который, в сознании читателя, связывается со стихами Ахматовой «Лотова жена». Таким образом Цветков говорит о верности русской литературе в лице Ахматовой, Есенина, Достоевского (образ трамвайного билета уводит в мир Достоевского, переложенный Цветаевой в «Стихах к Чехии» («Пора – пора – пора – / Творцу вернуть билет») – и Булгакова («Мастер и Маргарита»). Нейлон вавилонской блудницы ассоциируется с огнями и иллюминацией американских небоскребов (нейлон – неон). Многое не уцелеет в памяти лирического героя, сотрется из нее бытовое и мелкое (бабка с клубникой, клятвы, ссоры, эшелоны соли, эшелоны страданий), но в памяти останется Россия как некая женщина, которую лирический герой воспринимает то ли своей Ярославной, то ли Иштар. (с. 73).

У Цветкова часто можно встретить снижающие образы, как бы дающие новое, ироническое отношение к привычным вещам. Так Бог у него живописуется вполне в современной кепке, которая родом, видимо, из «Фауста» Гете: «Наши судьбы несхожи, но у Господа в кепке равны» (с. 98). В другом стихотворении Бог – это «Архитектор земного устройства,/ Пиротехник песка и воды» (с. 107). Исповедь поэта осмысливается через образ «дамбы дневника» (с. 108). В стихах Цветкова неуютно находится долго, иногда горько, иногда смешно, может быть, поэтому сам Цветков признается, что не перечитывает свои старые стихи? Цветкову самому необходимо ощущение присутствия света: «Нам от Бога нужна только звездочка пульса под кожей/ И, наверное, свет, потому что темно без него» (с. 41). Он считает человека ущербным, недостаточно одаренным богом мыслью: «для чего мы устроены Богом/ Без аршина и фунта в мозгу?» (с. 65) Да и себя поэт видит бесплодным деревом «с горькой корою» (с. 69), то есть, говоря библейским языком, смоковницей, но просит Бога подарить ему женщину из ребра, тоскует по любви. В его стихах выражена тоска по дому, по той печи в дому, которой нет, эта тоска слышится в стихотворении, получившем название по номеру телефона: «448—22—82». Поэт отождествляет себя с березой, а не с людьми, с полуживым миром жуков: «Зимней березой стою, не дыша./ В сетунской роще по тонкому насту/ бережной девочкой ходит душа». (с. 68); «Уйду в насекомое царство,/ Травой растелюсь на лугу» (с. 69). И только в лучшие творческие моменты лирический герой сравнивает себя с ласточками: поэты, по его словам, – «ласточки без пользы» (с. 70), которые трудятся ради секундной красоты полета вдохновения. Творчество – плетение кружев крыльями. От Мандельштама Цветков унаследовал не только образ ласточки, но и образ соломинки: «Пой, соломинка, в челюсти грабель!» (с. 74). Песенка электрической гитары жизни проходит через самого поэта, который струны сжимает зубами, как электрический провод:

Телеграфная Божья гитара,

Одуванчика сорванный крик,

В цилиндрической песне металла

Круговые сеченья впритык. (с. 74)

Еще одно мандельштамовское стихотворение – «И рождаться, и жить позабудем…», где Цветков упоминает о «стародедовском ритме», унаследованном от «дедов», чей внук также неприкаян и «не имеет гнезда»: «Как железные бабочки речи / В непроглядной ночи круговой…» (с. 76) Безусловно, для Цветкова все время присутствует в затексте воспоминание о тех, кто писал до него, и, конечно, о Мандельштаме:

Пока под кожей оловянной

Слова рождаются, шурша,

Работай, флюгер окаянный,

Скрипи, железная душа. (с. 77)

Лирический герой ощущает себя человеком «без тела» («и рождаться, и жить позабудем…», с. 76), но у него совершенно очевидная связь с нашей классикой, например, с Заболоцким:

Трудись, душа в утробе красной,

Как упряжной чукотский пес,

Чтоб молот памяти напрасной

Полвека в щепки не разнес. (с. 77)10

Человек воспринимается автором собачьим найденышем Бога, а не его любимцем (с. 77). Лирический герой Цветкова ощущает себя Исавом, отдавшим брату свое первородство «за пророческий голос» «в навеки оглохшей стране» (с. 79). Свое присутствие в жизни поэт сопоставляет с криком на вокзале; и сравнивает себя с деревенским жителем, который приезжает на Курский вокзал. Работа над словом – выгонка, дрессировка коня. Любовь для лирического героя запретна, закрыта, «как в забитом колодце звезда» (с. 79). Герой Цветкова вырос, как Мцыри, «меж чужими», и он видит себя монстром, гулякой-гусляром, и его самоощущение близко библейскому ветхозаветному Давиду:

Но когда последним ревом трубным

Кликнет ангел зябнувшую плоть,

Я приду со скоморошьим бубном:

Вот он я – суди меня, Господь! (с. 80)

Мне трудно понять метафорический смысл «Сердца по кругу», но мне показалось, что поэт изобразил жизнь как нейтронный поток. Поэт говорит о разлуке с любимой как об отлете перелетного барсука «в журавлином ключе» из недостроенного дома, то есть, можно сказать, что Цветков ощущает ненормальность своего отъезда «за тридцать морей», где надеется на забвение былых переживаний. Цикл пятичастен по структуре. В нем – безжалостный взгляд на самого себя, и герой то представляет будущее, то в какой-то момент воспринимает себя насекомым, которое «раздавили / на чужом пенсильванском полу» (с. 83), то видит свое настоящее как посмертие. «Пускай в дуршлаке перемытых костей /И мой побывает скелет» (с. 82), – говорит он, но сам убежден, что переживет разлуку: «И как эту легкость язык ни зови – / В разлуке с ума не сойду» (с. 82). У него нет «ни крова в родимой округе,/ Ни славы в кровавом труде, / Ни легкого тела подруги, /Ни верного друга в беде» (с. 84). Пятая часть цикла воспринимается как текст о себе, а не о Марии с Иосифом. И – дает надежду на спасение: «А Иосиф семейное стадо/ Уводил по тропе тишины» (с. 85). Замечательно рисует поэт свою связь с родиной в стихотворении «Я – «фита» в латинском наборе…». В русском алфавите «ф» появилась довольно поздно, и поэтому соотнесение именно с этой буквой означает, что поэт как бы выпадает из словаря своей страны. В то же время другие образы, построенные на сложных словах, усиливают впечатление огромной зависимости лирического героя от родного языка и природы: «Я – трава перекатиморе,/ Выпей ветер, запрягисвет» (с. 86); «Я – трава поверникдому,/ Вспомни друга, преломихлеб» (с. 86). Поэта отталкивает образ Лота, у которого нет чувства родины, скорее, он видит себя птицей Беринг, позабывшей «путь домой» (с. 86). Имя Беринга связано географически с определенной точкой на карте (Берингов пролив – пролив между Северным Ледовитым и Тихим океанами разделяющий Азию и Северную Америку), как бы между двумя континентами, между Америкой и Россией.

Одно из стихотворений А. Цветкова о пути в эмиграцию «Нас поднял зов свирели медной…» – это стихи, в которых путь из России соотносится с историей Крысолова, уводящего из Гаммельна всех детей11. Лирический герой движим желанием противопоставить себя «отцам»: «Мы в гулкой башне вавилонской / Сменить решили этажи» (с. 87) Этот вавилонский плен, но со сменой этажей напоминает слово Бродского о смене империи. Это был путь не очень осмысленный, стихийный: «Еще младенцы каждым телом,/ В какие брюки не ряди,/ За шереметьевским пределом,/ Без нотной грамоты в груди» (с. 87). Лирический герой обуреваем тщеславной мечтой оставить после себя настоящие произведения искусства: «на все, что прожито в картоне/ И сбыться фресками должно» (с. 88).