Дмитрий Мережковский - Франциск Ассизский Страница 30

Я сораспялся Христу, и уже не живу, но живет во мне Христос (Гал. 2, 19–20), — по слову Павла.

Как бы матерью Сына Божия становится в этом всякая душа человеческая: меч и тебе самой пройдет душу (Лк. 2, 35).

Душу и тело вместе пройдет «великая и сладостная рана любви», grande et suave vulnus amoris.[267]

Дай мне ранами упиться,

В крестной муке, опьяниться

Кровью Сына твоего, — этой неимоверной молитвой молится человек в такие минуты.[268]

Слава Тебе, Голова, окровавленная,

Тростью избитая, терном венчанная…

Недостойного не презри,

Не отвергни, Пастырь Добрый…

На руки мне, умирая,

Преклони Твою главу…

Я хочу страдать с Тобою,

Умереть с Тобой хочу![269]

Этого никто, после Павла, не пережил так, как Франциск, за сорок дней поста и молитвы на горе Альверно. Очень вероятно, что уже и в эти дни он чувствовал в ладонях, ступнях, в правом боку и вокруг лба сначала только слабое, а потом все более сильное жжение; и если бы благоговейный врач следил за тем, что происходит в теле его, то, может быть, увидел бы, на этих местах, сначала бледно-розовые, а потом все ярче краснеющие пятна. «Когда я помышлял о Страстях Господних, то чувствовал их в теле моем». В тело его как бы входило тело Распятого, так что два были одно.

В день Воздвижения Креста Господня, 14 сентября, на восходе солнца, вышел Франциск из лиственной хижинки-кельи, на той неприступной скале, и остановился, вглядываясь пристально, долго, широко раскрытыми глазами в утреннюю, на светлеющем небе, звезду, переливавшуюся, как исполинский алмаз, всеми цветами радуги. И вдруг показалось ему, что звезда приближается — прямо на него летит; ближе, все ближе, растет и растет все огромнее. И это уже не звезда, а распятый на кресте Человек, с шестью, как у Серафима, пламенеющими крыльями: два осеняют главу, два распростерты в полете и два покрывают все тело.

«Видя же то, Франциск весьма устрашился… и не мог понять, что значит это видение».[270] — «А между тем от лица того Серафима вся гора сияла, как солнце. И, подойдя ко мне, сказал мне Серафим некое тайное слово, — вспоминает Блаженный. — Слова этого я никому не открыл; но близко время, когда оно будет открыто». — «Чтó сказал ему Серафим, он никому не открывал до самой смерти своей», — подтверждает легенда.[271] «Это святая и страшная, Богу единому ведомая тайна». — «Будем же и мы о ней молчать».[272]

Тайны Серафима Распятого не открывает людям Франциск, вероятно, потому, что не может этого сделать, так же как не мог выразить того, что слышал и чувствовал, когда играл на бесструнной виоле; и еще потому, что тайны этой не велел ему открывать Серафим.

Вы теперь еще не можете вместить. Когда же придет Дух… то откроет нам всю истину (Ио. 16, 12–13).

Тайну эту знал, кроме св. Франциска, только один человек — Иоахим Флорский; он и открывает ее, насколько люди могут ее вместить. Тайна Альвернского видения есть тайна «Вечного Евангелия» — Третий Завет, Третье Царство Духа, — Свобода.

Крылья Серафима — символ полета — движения бесконечно свободного в Духе:

Дух дышит, где хочет… Так бывает со всяким, рожденным от Духа (Ио. 3, 8).

Крылья Серафима — огненные, потому что Дух есть Огонь, и «третье состояние мира — огненное». То, что увидел и узнал Иоахим, в Пасхальную ночь 1200 года, глядя на белеющие в темно-лиловом небе Калабрии снеговые вершины Студеных Альп, — снова увидел и узнал Франциск, на горе Альверно. Это видение ответило тому; этим завершилось то.

Если Франциск, как вспоминает легенда, «весьма устрашился и не мог понять, что значит это видение», то, может быть, потому, что сначала не узнал Христа в Серафиме Распятом, Сына Божия — в Духе, Второго Лица — в Третьем; узнает только тогда, когда Серафим скажет ему «некое тайное слово». Так же не узнал Его Франциск, как мы не узнаем: в мире был, и мир через Него начал быть, и мир Его не узнал (Ио. 1, 10).

Хуже нельзя было понять Альвернского видения, чем понято оно людьми. «Богом самим открыто было Франциску, на горе Альверно, что здесь возобновятся Страсти Господни», — утверждает легенда.[273]

Для чего это нужно было, объясняет, в самую минуту смерти Блаженного, дьявол, говорящий из одной бесноватой заклинателю: «Бог уже постановил истребить за грехи весь человеческий род… Но Сын Божий, ходатайствуя за него перед Отцом, обещал снова сойти на землю (воплотиться), чтобы пострадать за людей, в лице Франциска… И Бог, согласившись на это, помиловал людей и отложил Суд до времени».[274] Это значит: первое воплощение Христа в Иисусе не удалось; удастся второе — в св. Франциске.

В царственном пурпуре, в сонме бесчисленных Ангелов или святых является Блаженный, по смерти своей, одному из Меньших братьев. «Не Христос ли это?» — спрашивает его один из сонма. — «Да, Христос!» — отвечает брат. «Не Франциск ли это?» — спрашивает его другой. «Да, Франциск».[275]

А лет через десять св. Дульсенина, на юге Франции, после видения св. Франциска, возвещает сестрам: «Да, воистину, под крыльями его (Серафима Распятого, Pater Seraphicus) все вы спасетесь… Это новый Христос!»[276]

Так совершается полное и сознательное, в догмате, отождествление св. Франциска со Христом, в страшной догматической путанице, в кощунственном смешении двух Заветов, Второго и Третьего.

То, чего так боялся Франциск, постигло его: сделано было все, что от людей зависело, чтобы вознести его на «опустевший престол Люцифера», и если это все-таки людям не удалось, то не по их вине, а по милости Божьей к Святому.

Главное для тогдашних людей, хотя и трудно для нас понимаемое, потому что слишком нелепое и кощунственное, доказательство того, что в человеке Франциске воплотился «новый Христос», — «язвы Господни», «Святейшие Стигматы», на теле Блаженного.

«Тотчас (после Альвернского видения) на руках и ногах его начали появляться как бы знаки от гвоздей, coeperunt apparire signa clavorum… с круглыми и черными головками (опухолями, должно быть) и как бы с немного загнутыми остриями внутри ладоней и ступней; также на правом боку появилась рана, как бы от копья, иногда источавшая кровь», и на лбу, — язвинки, как бы от тернового венца.[277] Если точное сходство этих Францисковых язв с Господними легенда и преувеличивает, то нет никакого основания сомневаться в том, что нечто подобное действительно появилось на теле Франциска.[278]

Тщательно скрывал он их от всех: «братьям давал целовать лишь кончики пальцев, пряча в рукав остальную кисть руки, или даже давал им целовать только рукав».[279] Но совсем утаить их не мог: кое-кто из братьев увидел их или догадался о них, по запятнанным кровью одеждам его; или по тому, что он не мог ходить от ран на ступнях, или по тому, что брату Леоне, самому верному и молчаливому, позволял он накладывать перевязки на раны, так что скоро узнали о них все. Рдели сквозь толстую шерстяную ткань рясы пять Святейших Язв, как сквозь прозрачную дымку — пять раскаленных углей, и малые язвинки на лбу, сквозь низко на него надвинутый куколь, рдели тоже, как искорки. И это казалось людям как бы непрестанно совершавшимся перед ними великим и страшным чудом Божиим.

Павловы Язвы: «я ношу язвы, Stigmata, Господа Иисуса на теле моем» (Гал. 6, 17), — люди забыли, и казалось им, что первый и последний, единственный из людей, носящий, на теле своем, язвы Господни, — Франциск.

Если он так тщательно скрывал их, то, может быть, не только от смирения, но и от страха: все не мог понять Альвернского видения; все не знал, что это было, — Кто это был.

Только в одном люди не ошибались: новое, в самом деле, после Христа никогда еще в мире небывалое, дыхание Духа пронеслось тогда над миром. Снова Дух «дышал, где хотел», и голос Его люди слышали снова, и «не знали, откуда приходит он и куда уходит». О, если бы знали, как внезапно изменилось бы все вокруг них и в них самих; как неимоверно приблизилось бы царство Божие!

Кажется, тотчас после Альвернского видения Франциск начал слепнуть, как будто глаза человеческие не могли вынести того, что он увидел.

Медленно слеп и в то же время слабел от язв; кажется, впрочем, — не столько от боли (язвы были чудесно-естественны, как бы необходимы для тела его), сколько от небольшой, но постоянной потери крови от язвы на правом боку; остальные, кажется, вопреки легенде, были бескровны.[280] Кроме слепоты и ран, был болен и многими другими болезнями: страдал желудком, почками, печенью, а потом и водянкою.[281] Два последних года жизни своей не жил, а умирал.

Но, в жизни его, все оставалось как будто по-прежнему, шло своим чередом: так же странствовал он по городам и селеньям, но уже не мог ходить пешком, а ездил на осле;[282] так же проповедывал; так же был деятелен, и казалось, даже деятельнее, чем когда-либо, — точно спешил не кончить свой подвиг, а начать. «Братья, начнем же, наконец, служить Господу: мы ведь ничего еще не сделали!» — говорил именно в эти последние дни.[283] И так же брат Илья презирал его; каждым словом, каждым взглядом, унижал и оскорблял, — «топтал ногами», но этим-то и был ему дороже всех людей; за это-то и любил он его, как «мать». И так же благоговейно-безжалостно, и даже теперь безжалостней, чем когда-либо, люди с ним делали то, чего боялся он больше всего: возносили его «на престол Люцифера».