Гилберт Кийт Честертон - Писатель в газете Страница 35

То, что мы испытываем чувство прямо–таки национальной гордости по отношению к институту закрытых школ, уже само по себе является проявлением лицемерия. Когда человек действительно ищет правду, первое, что он скажет, — это «я лжец». Лорд Керзон в бытность свою вице–королем Индии прочитал индийцам моральное наставление, где сурово осудил их за якобы присущее им равнодушие к актуальным вопросам современности, к таким понятиям, как истина и интеллектуальная честность. Очень многие у нас тогда бурно спорили насчет того, заслужил ли Восток (индийцы, в частности) подобный упрек. Никто почему–то не задался вопросом, имел ли вообще право на такой упрек лорд Керзон. Он — рядовой политический деятель, то есть человек, который принадлежит к одной из политических партий. В этом своем качестве он вынужден постоянно (в полном соответствии со стратегическими задачами своей партии) обманывать других или сильно обманываться самому. Я, признаться, плохо знаю Восток, но вполне готов поверить, что по прибытии туда лорд Керзон столкнулся с атмосферой неискренности и фальши. Остается только предположить, что увиденное им и впрямь переходило все границы, коль скоро это вызвало такую реакцию у него — человека, прекрасно знакомого с неискренностью и фальшью, которыми изобилует политическая жизнь Англии. Наш парламент интересуют самые разные вопросы, кроме тех, что имеют хоть отдаленное отношение к понятию истины.

Нелюбовь к истине, отличающая наши закрытые учебные заведения, нашу политическую систему и в известной степени наш национальный характер, есть изъян, порождающий изобилие предрассудков, мифов, очевидных заблуждений, которые оказываются тем жизнеспособнее, чем ниже становится уровень нашей духовности. Существует такое великое множество предрассудков, связанных с системой закрытых учебных заведений, что я остановлюсь лишь на одном из них — назовем его хотя бы предрассудком мыла. Его явно разделяли любители омовений — фарисеи, которые, кстати сказать, временами поразительно напоминают наших нынешних аристократов — выпускников закрытых учебных заведений и заботой о соблюдении клубных правил и традиций, и назойливым оптимизмом (за счет других), а главное — унылым и дремучим патриотизмом не в лучших, а в худших интересах своей страны. С точки зрения старого доброго здравомыслия, мыться — большое удовольствие. Вода как наружное средство столь же прекрасна, как и вино в качестве средства внутреннего. Сибариты, правда, принимали винные ванны, а нонконформисты [112] пьют только воду, но оставим подобные эскапады в стороне. Коль скоро мыться — большое удовольствие, то вполне естественно предположить, что имущим такое удовольствие более доступно, чем неимущим, и, пока такая точка зрения возражений не вызывала, все шло наилучшим образом. Казалось только справедливым, что богачи время от времени раскошеливались на бани для бедняков — подарок не хуже бесплатной выпивки для взрослых или катания на ослике для детей. Но потом, в один отнюдь не прекрасный день где–то в середине девятнадцатого столетия, кто–то (явно из людей состоятельных) вдруг открыл величайшую истину эпохи: мыться — это добродетель (классов имущих) и, следовательно, моральный долг (классов неимущих). Моральный долг, как известно, — это такая добродетель, которую никто в себе не культивирует по доброй воле. Добродетель же, напротив, — это моральный долг, который исполнять легко и приятно, как, например, для представителя нашей аристократии поддерживать себя в чистоте. В нашей общественной жизни, где столь многое определяется традициями и идеалами, проповедуемыми в наших закрытых учебных заведениях, мыло получило свой высокий статус именно в силу того, что мыться — приятно. Бани, выступавшие для нас своеобразным символом заката и распада Римской империи, воспринимаются как признак энергии и вечной молодости, когда речь заходит об империи Британской. Очень многие питомцы наших закрытых учебных заведений — епископы, университетские наставники, директора школ, крупные политические деятели — в порыве самообожания (чему время от времени они предаются с энтузиазмом) отождествили физическую чистоплотность с моральной. Если им верить, то выпускник английской закрытой школы чист душой и телом. На это можно сказать одно: если праведники иной раз забывали о чистоте телесной, соблазнители на такое никогда не отваживались. Общеизвестно, что публичная женщина всегда вымыта и нарумянена, потому что ее задача — соблазнять и заманивать, а домашняя хозяйка — в копоти и саже, потому что ее задача — наводить чистоту. Общеизвестно, что, когда бы ни грянул над нами гром господень, он застигнет простого и честного труженика с вилами в хлеву, а утонченного негодяя — в ванне.

Разумеется, существуют и другие способы превращать развлечения джентльмена в добродетель англосакса. Заниматься спортом, например, так же похвально, как и умываться. С другой стороны, как–то не верится, что в обществе, где столь многие зарабатывают свой хлеб упорным трудом, средоточием всех моральных доблестей оказывается… спортсмен. От души порадуемся за него, не утратившего детской любви к развлечениям в условиях нашей цивилизации, где так много людей пресытившихся и рано состарившихся. Но, сохраняя детскую игривость, неплохо бы заодно и обладать детской неискушенностью. Вряд ли мы пришли бы в восторг от юного джентльмена, который объяснил бы нам, что, играя в прятки, он выполняет свой гражданский долг и что высокие моральные принципы, которыми издавна славилась его фамилия, наиболее полно реализованы им в жмурках.

Не менее ярко наше общественное лицемерие проявляется в отношении к проблеме попрошайничества, с одной стороны, и организованной благотворительности — с другой. Позиция тех, кто не любит стоящих с протянутой рукой, во всяком случае, вызывала бы понимание, если бы (как в случаях с мылом и спортом) не выдавалась за высокую добродетель. Общеизвестно, что мыло — вещь приятная. Также общеизвестно, что нищие — явление неприятное. Представители наших имущих сословий, безусловно, избавились бы от многих упреков в свой адрес, если бы честно и открыто признали, что не встречались и не разговаривали с теми, кто нуждается, потому что в условиях современной городской цивилизации такие встречи либо крайне затруднены, либо вовсе невозможны. Но эти люди отказывают нуждающимся в денежной помощи отнюдь не потому, что им трудно оказать такую помощь. Они, напротив, мотивируют свой отказ в высшей степени лицемерным доводом относительно того, что такая помощь как раз слишком проста. Они заявляют с трогательной серьезностью: «Сунуть руку в карман, достать пенни и подать его бедняку может каждый, но мы — филантропы, мы идем домой и начинаем сосредоточенно размышлять над проблемами бедняков, пока не приходим к убеждению, что самый лучший выход для них — отправиться в тюрьму, исправительную колонию, работный дом или психиатрическую лечебницу». Такие речи — самое настоящее притворство. Придя домой, они и не думали ломать голову над проблемами бедняков, а даже если и задумывались об этом, то в основе их размышлений лежало вполне холодное и рациональное убеждение, что бедняки доставляют одни лишь неприятные хлопоты. Человека вполне можно извинить, если он по тем или иным причинам не склонен к благотворительности, особенно когда речь идет о такой сложной и запутанной проблеме, как проблема нищенства. Но когда кто–то из нас отказывается от трудной работы на том основании, что она недостаточно трудна, то это уже напоминает Пексниффа [113]. Если хоть кто–нибудь возьмет на себя труд поговорить с теми десятью нищими, что постучатся к нему в дверь, он быстро поймет, что же все–таки труднее — такие разговоры или росчерк пера на благотворительном чеке.

ИЗ СБОРНИКА «СМЯТЕНИЯ И ШАТАНИЯ» (1910)

ПРЕСТУПНЫЙ ЧЕРЕП

Когда ученые (а чаще те, кто любит толковать о науке) говорят, что историю и общество надо изучать научно, они забывают, что проблема эта — о двух сторонах. Вполне возможно, что определенные факты, связанные с телом, обусловливают факты, связанные с душой; но это ничуть не значит, что, поняв первые, мы правильно истолкуем вторые. Вы убедительно докажете, что такое–то смешение рас благоприятствует счастью общества, но почти наверное ошибетесь, определяя, какое общество счастливо. Вы докажете, что такой–то физический тип свойствен дурным людям, но почти наверное ошибетесь, определяя, какой человек плох. Доводы ваши никому не нужны, ибо вы уразумели только одну часть уравнения.

Достойный профессор может сказать мне: «Кельтам всегда не везет; взгляните на ирландцев». А я отвечу: «Вы знаете все про кельтов, но об ирландцах не знаете ничего. В чем им, собственно, не везет? Если такое несчастье разъехаться по всему свету, тогда не везет и англичанам». Человек с крупным черепом скажет мне: «Все дураки — микроцефалы» или что–нибудь в этом духе. А я отвечу: «Чтобы об этом судить, вы должны разбираться и в физических, и в умственных свойствах людей. Мало узнать при встрече микроцефала, надо узнать и дурака. Мне кажется, вы его не узнаете даже после самого долгого и близкого из возможных знакомств».