Митрополит Макарий - История русской церкви (Том 9) Страница 36

По сказанию иностранцев, бывших тогда в России, у нас существовали при церквах школы, но только первоначальные, в которых обучали одной русской грамоте и письму. Царь Борис Федорович хотел завести школы для преподавания русским иностранных языков и вызвать в Россию просвещенных людей из Германии, Италии, Франции и Англии, но будто бы "попы и монахи воспротивились этому намерению, объявив, что в России, невзирая на обширное пространство ее, доселе господствовало единоверие и единоправие, если же настанет разноязычие, то поселится раздор и прежнее согласие исчезнет. И Борис отказался от своего намерения". Другого ответа и нельзя было ожидать Борису от русского духовенства при господствовавшем тогда у нас взгляде на латинян и протестантов, которые одни только и могли быть вызваны к нам из Европы в качестве учителей юношества. Единственным средством к развитию своего ума и приобретению познаний оставалось у нас для желающих чтение книг. Но смутные обстоятельства отечества вовсе не благоприятствовали книжным занятиям. Если же и теперь мы встречаем у себя несколько довольно образованных и начитанных духовных писателей, то все они получили свое образование еще в предшествовавшее время. Таковы были оба наши первые патриарха, Иов и Гермоген, и пострадавшие за исправление богослужебных книг архимандрит Дионисий, старец Арсений Глухой и поп Иван Наседка, с сочинениями которых мы уже познакомились прежде. Таковы же были и авторы житий и церковных служб, появившихся тогда у нас по поводу открытия или перенесения святых мощей и установления новых праздников. Из числа сочинений этого рода известны: а) житие святого Василия Блаженного, Христа ради юродивого. Московского чудотворца, и канон ему, последний написан соловецким старцем Мисаилом; б) служба трем святителям Московским - Петру, Алексию и Ионе - неизвестного; в) повесть о благоверном князе Романе Углицком и канон ему составлены по благословению Иова патриарха трудами и тщанием воеводы Семена Романовича Олферьева и инока переяславского Даниилова монастыря Сергия; г) служба Казанским чудотворцам Гурию и Варсонофию - неизвестного; д) житие преподобного Антония Римлянина и сказание о чудесах его, первое только переделано, а второе вновь составлено (в 1598 г.) иноком Антониева новгородского, а потом Троице-Сергиева монастыря Нифонтом; е) житие Московского митрополита Филиппа написано неизвестным в Соловецком монастыре по поручению игумена и братии вскоре после перенесения туда (в 1590 г.) мощей святителя из Отроча монастыря; ж) служба преподобному Корнилию Комельскому и житие его, написанное иноком Корнилиева монастыря Нафанаилом по благословению игумена Лаврентия, свидетельствованы на Соборе в 1600 г. Кроме того, Вологодский архиепископ Иона Думин по благословению патриарха Иова составил новое житие на основании прежних святого Александра Невского и похвальное Слово ему. Воевода Семен Олферьев и инок переяславского Даниилова монастыря Сергий написали по благословению того же патриарха службу великому князю московскому Даниилу. Инок болдинского Герасимова монастыря Филофей Пирогов составил к концу XVI в. канон преподобному Нилу Столбенскому и житие его на основании записок о нем иеромонаха Никольского Рожковского монастыря Германа.

Но из всех сочинений в историческом роде, явившихся тогда у нас, самое замечательное, бесспорно, есть "Сказание о осаде Троицкого Сергиева монастыря от поляков и Литвы" знаменитого келаря этого монастыря Авраамия Палицына. Автор разделил свое Сказание на 86 небольших глав. В первых шести, составляющих как бы вступительную часть сочинения, он кратко обозревает состояние России в царствования Федора Ивановича, Бориса Годунова, Димитрия Самозванца Отрепьева и Василия Шуйского и преимущественно указывает те злодеяния, какие в ней совершались, и те бедствия, какие она терпела. В следующих пятидесяти двух главах, составляющих существенную часть сочинения, излагает самое сказание об осаде лавры и подробно изображает весь ход этой продолжительной и безуспешной осады, изумившей тогда всю Россию. Наконец, в остальных главах, составляющих как бы заключительную часть сочинения, кратко повествует о тех событиях, какие совершались в Москве и во всей России во время осады лавры и вслед за окончанием осады, как-то: о пострижении царя Василия Шуйского, о смерти тушинского вора, о присяге русских польскому королевичу Владиславу, о разорении и сожжении Москвы поляками, об освобождении Москвы от поляков, об избрании царя Михаила Федоровича, причем неизбежно касается и того славного участия, какое принимали в некоторых из названных событий Троицкая лавра и, в частности, он сам, келарь лавры. Сочинение оканчивается рассказом о вторжении в Россию польского королевича Владислава и о заключении с Польшею мира на четырнадцать лет, состоявшемся в лаврской деревне Девулине 1 декабря 1618 г., в память чего по приказанию государя лаврские власти соорудили в этой деревне храм преподобного Сергия и освятили 15 декабря 1619 г. Сам Авраамий говорит, что он писал свою "историю в память впредыдущим родом, да незабвенна будут благодеяния Божия", какие явил Господь по предстательству Богоматери чрез своих угодников, Сергия и Никона Радонежских, лавре и всей России, а вместе и с целию дать современникам и потомкам "некое дарование духовное", поучительное и назидательное чтение. И потому рассказывает в своей истории и о чудесах, совершившихся в то время, и нередко делает общие замечания, что виною всех бедствий России были ее грехи, обличает соотечественников в крайнем развращении и нечестии, призывает их к покаянию и исправлению жизни. Все сочинение проникнуто глубоким патриотизмом и приверженностию к святой православной вере и отличается красноречием и правдивостию. Многое, о чем пишет автор, он видел своими глазами, во многом он даже участвовал лично, а о всем прочем собрал сведения от очевидцев и, как уверяет, тщательно проверил, хотя, быть может, при всем желании быть беспристрастным и не сумел кое-где соблюсти полного беспристрастия, особенно когда говорил о самом себе.

Достоинство сочинения Авраамия Палицына сделается для нас еще осязательнее, когда мы обратим внимание на то невежество, какое господствовало тогда не только в нашем народе, но и в духовенстве. Иностранцы с удивлением говорят о наших попах-неучах, что они не в состоянии были дать никакого ответа, когда их спрашивали что-либо из Библии или из святых отцов, об их вере, а некоторые не умели даже читать и писать. Старец Арсений Глухой писал боярину Салтыкову, что сами московские власти и честные протопопы не разумели добре того, что они певали в церквах, и "только по чернилу проходили Божественные писания, смысла же их не старались узнать", и советовал боярину: "Спроси лучшего архимандрита или попа, пусть дадут ответ, какой смысл имеют слова богородична о Христе: "Не во двою лицу разделяемый, но во двою естеству неслитно познаваемый" и чьи зловерные учения св. Иоанн Дамаскин отвергает этими словами. А если какой архимандрит или поп не даст объяснения этим речениям, то он ничем не разнится от невежды поселянина и срам такому носить на себе имя великого церковного чина, догматов же православия не разуметь". И вся история пресловутого суда над архимандритом Дионисием с его сотрудниками и осуждение их как еретиков, все эти жаркие споры, волновавшие Москву, из-за прибавки "и огнем" и исправления нелепых окончаний в некоторых молитвах до очевидности показывают, как жалко было образование тогдашнего московского духовенства. С невежеством в народе и самих пастырях Церкви соединялись крайняя невнимательность и пренебрежение к церковному богослужению. Многие со слезами жаловались патриарху Гермогену на бесчиние, допускавшееся в церквах, и Гермоген счел нужным издать "Послание наказательно ко всем людям, паче же священником и диаконом о исправлении церковнаго пения". Здесь он обличал священников за то, что они совершали церковные службы не по преданию святых апостол и не по уставу святых отцов, а "говорили-де голоса в два, и в три, и в четыре, а инде и в пять, и в шесть", обличал и мирян, свидетельствуя: "Вем многих, собирающихся не Бога ради, ниже послушания ради глагол; овех убо зрю дремлющих, овех сюду и обоюду озирающих, иных друг ко другу глаголющих".

Что же касается до нравственности русского народа, то она проявила себя в период Смутного времени во всем безобразии. Сами русские, например Авраамий Палицын, особенно в шестой главе своего сочинения, описывали ее крайне мрачными красками и сознавались, что нечестие между русскими усилилось до последней степени и что они своими злодеяниями вполне заслужили гнев небесный. То же повторяли и жившие в России иностранцы. "Во всех сословиях, - свидетельствует, например, Бер (Буссов), - воцарились раздоры и несогласия, никто не доверял своему ближнему, цены товарам возвысились неимоверно, богачи брали росты более жидовских и мусульманских, бедных везде притесняли... Не говорю уже о пристрастии к иноземным обычаям и одеждам, о нестерпимом и глупом высокомерии, о презрении к ближним, о неумеренном употреблении пищи и напитков, о плутовстве и прелюбодействе. Все это, как наводнение, разлилось в высших и низших сословиях. Всевышний не мог долее терпеть, казнь была необходима - Он послал меч и пламя". Одно только святое чувство оставалось и тогда в русских твердым и непоколебимым - это чувство любви и преданности к своей православной вере, и оно-то более всего спасло тогда Россию. Если русские умертвили первого Лжедимитрия царя, то умертвили преимущественно как оскорбителя их веры, как еретика. Если они отказались принять к себе на царство польского королевича Владислава, хотя и присягнули ему, то отказались потому, что он не согласился принять православия, как они требовали. Если, наконец, со всех краев России подвиглись дружины на освобождение Москвы, то подвиглись особенно во имя православной веры, оскорбленной и поруганной поляками, и чтобы спасти ее от конечного разорения. "Русские, - по свидетельству Петрея, - одних только себя считали христианами на земле, а всех других на свете называли нехристями, язычниками и еретиками... К лютеранской вере они были расположены несколько больше, чем к католической, и говорили, что лютеранская могла бы еще быть терпима, если бы только лютеране, прогнав сначала папистических учителей, не делали никаких перемен в церковных обрядах и не порочили монашества, всегда святого и чистого". Потому-то лютеранам при Годунове дозволялось иметь близ Москвы свою кирку в Яузской слободе и свободно отправлять свое богослужение, а латинянам не позволялось. "Все иностранцы в России, - свидетельствует так же Маржерет, могли исповедовать свою религию всенародно, исключая римских католиков".