Константин Мочульский - Кризис воображения Страница 36

В 1905 году друзьями Добролюбова был издан третий сборник его стихов; «Из книги невидимой». В них мы находим те «напевные гимны», которые он распевал со своими «апостолами». Они напоминают народные духовные стихи и сектантские песнопения. Чем то древним, таинственным и сильным веет от этих вольных размеров и ломаных ритмов. «Пророк» заключен в темницу, но он знает: скоро раздвинутся стены и небо преклонится к земле. О преображении мира поет радостный пленник.

Брат, возрадуются стены темницы

И расцветут и оживут,

И покроются тысячами земных листьев

И облаками золотых цветов.

И победит храм нерукотворный

Храм рукотворный

И весь видимый мир.

И раздвинутся стены

И откроется небо.

О мистическом браке души с Богом Добролюбов говорит экстатическими словами, напоминающими гимны Св. Симеона Нового Богослова:

«В бесконечной любви, как любовник перед первой невестой своей, как сын пред отцом, как друг перед друзьями, Упадет Он к ногам моим, как женщина, отиравшая ноги Его волосами и покрывшая их лобзанием святым, так будет Рыдать Он в любви бесконечной».

«Кто дал мне этот закон смерти? Я хочу жить, потому жить. Вы говорите, есть закон смерти. Я искал его в себе и везде и не нашел. Есть только бессмертие потому что есть воля…

…Тогда я говорил тебе, плоть: я хочу любить тебя сестра, любовью нежной и могущественной, хочу обнять тебя в благоволении, чтобы ты преобразилась в бессмертии».

Я покрою тебя золотым одеяньем,

Возвратит мне блистанье сестрица весна,

Я оденусь навек белизной и блистаньем,

И весеннего выпью с друзьями вина.

И поэт обличает грехи «города».

Этот город боролся с моей чистотою.

С моей верой боролись и лучшие их,

И потом же они посмеялись надо мною,

Заключили меня в тесных тюрьмах своих.

За то выслушай, город, — я тебе объявляю:

Смертью дышнт твой мрак и краса твоих стен.

И тюрьму и твой храм наравне отвергаю,

В твоем знаньи и вере одинаков твой плен.

«Собственная вера» Добролюбова, легшая в основу созданной им секты, с наибольшей полнотой раскрывается в «духовном стихе» «Восстановление прав плоти». Нового в ней немного: это — своеобразный пересказ учения Григория Нисского об «апокатастасисе» — о восстановлении всего сущего в Боге, о целостном преображении мира. Добролюбов вносит от себя призыв к активности, к человеческому участью в деле создания нового неба и новой земли. Его неуклюжие строки поражают своей убедительностью, силой, сдержанным восторгом. В них подлинное религиозное творчество.

Я вернусь и к тебе, моя плоть,

Я построил мой храм без тебя,

Я змеею тебя называл,

Но я верю пророчествам древних:

В храм войдет поклониться змея.

Она будет лишь пылью питаться,

И не будет вредить на горе,

Дети будут играть со змеятами,

И младенец протянет ручонку

Над гнездом ядовитой змеи.

Все поганые, низкие звери

Воссияют в могуществе сил.

Не погибнет земное строенье,

И строитель его не умрет.

Дожидайтесь и нового неба

И бессмертной и новой земли!

Где живет без строенья строитель?

Он построит бессмертную плоть.

Без конца возвышаются стены,

И не дрогнет нигде и кирпич.

Сам ли веришь достигнуть свободы

И глубоких незримых небес?

Это гордость — мечтанье ребенка!

Но сначала иди среди братьев,

Но трудись с каждой тварью в ряду!

Только если весь мир озарится,

Если каждый цветок заблестит,

Воссоздастся бессмертное небо

И духовная чистая плоть.

Вот небесный закон неизменный!

Небо будет бесплодной пустыней,

Неба нет и не будет вовек,

Пока мир весь в него не войдет.

Вот и все, что мы знаем об «учении» Добролюбова. История секты «добролюбовцев» еще не написана. За скудостью материалов духовный образ «пророка и проповедника» для нас двусмыслен и неясен. Самый близкий его друг — Брюсов — явно его не понимал. Белый пишет о нем со скептической насмешливостью. В ином — неожиданном освещении представляет нам Добролюбова Мережковский. В книге «Не мир, но меч» он описывает посещение «брата Александра». Добролюбов явился к нему на кухню, в сопровождении какого то татарина, смотревшего на него, как на пророка. «Самый обыкновенный русский парень, — пишет Мережковский, — в тулупе, в рукавицах и валенках, с красным от мороза, очень здоровым и спокойным лицом.

— Не узнаешь меня, брат Дмитрий?

— Не узнаю.

— Я твой брат Александр.

— Какой Александр?

— В миру звали меня Добролюбовым.

— Александр Михайлович! Это вы? Неужели?

…Они остались у меня обедать. Оба не ели мяса, и для них сварили молочную кашу. Иногда во время беседы брат Александр обращался ко мне со своей детской улыбкой.

— Прости, брат, я устал, помолчим…

И наступало долгое молчание, несколько жуткое, по крайней мере, для меня; когда он опускал глаза свои с Длинными ресницами, и простое лицо/как будто изнутри освященное тихим светом, становилось необычайно прекрасным. Я не сомневался, что вижу перед собою святого, казалось, вот–вот засияет как на иконах золотой венчик над этой склоненной головой, достойной фра Беато Анжелико. самом деле, за пять веков христианства, кто третий между Ими двумя — св. Франциском Ассизским и Александром Добролюбовым? Один прославлен, другой неизвестен, но какое в этом различие перед Богом?»

Сатанист, богоборец, послушник, сектант, агитатор, юродивый, святой — столько ликов у этого загадочного человека!

Вскоре он снова исчез. Никому не писал. В литературных кругах его забыли. Но через несколько лет Мережковский получил с Урала письмо от одного сектанта–молоканина. Вот что он писал о Добролюбове: «Живет он в рабьем зраке, занимается поденными работами, землекопом; проповедует свою истину тайно; более скрывается в банях и кухнях. Смотришь — придет в дом, войдет в кухню, и потом к нему туда водят, по одному человеку на беседу. Около 900 душ отколол от собрания нашего (молоканского). Последователи брата Александра находят лишним и моления, и песни видимые. Прежде много пели, а потом брат Александр сказал, что «граммофон ни к чему» — и перестали петь. И молиться никогда не молятся, а вот их обряд: сидят за столом, и хоть бы показали вид, что сердечно вздыхают; сидят поникши, кто где сел, пока кто нибудь что нибудь скажет или запоет, тогда ноют, но нехотя; а чтобы кто помолился, этого совсем нету».

Картина — страшная; умирает религиозное чувство, огонь гаснет, сгущается ночь; сидят поникши, без слов, без пения, без молитвы, неподвижные, опустошенные, печальные…

По слухам Добролюбов погиб во время гражданской войны 1918 года.

Александр Добролюбов — воплощение трагедии русского символизма: он сгорел в мистическом пламени внезапно вспыхнувшем на грани нового века. Его судьба таинственными нитями сплетается с судьбою Блока и Белого. Все они —

Слишком ранние предтечи

Слишком медленной весны.

Александр Добролюбов был первым из «самозародившихся мистиков» эпохи символизма. Никакое «предание» не связывало его с церковью. Задохнувшись в позитивном мире интеллигенции, он бежал в народ, искал мистического воздуха среди молокан, духоборов, штундистов. Этот трагический путь привел его к религиозному нигилизму.

ТЕОДОР ДЕ БАНВИЛЬ

Теодор де Банвиль (родился 14 марта 1823 года) принадлежит к поэтам, которых знают только по имени. Повторяются готовые суждения — несколько банальных формул, неведомо кем сфабрикованных. Критики ученого XIX века похоронили его без особых почестей. Сочинили эпитафию «виртуоз стиха, жрец искусства, поэт без идей и убеждений» и навалили надгробную плиту.

Но «легкомысленный и незначительный» поэт только притворяется мертвым; и теперь через сто лет, когда от идейной критики не осталось ничего — он снова с нами, юный, блестящий, насмешливый и вдохновенный.

Чествование памяти Банвиля носило особенно сердечный, любовный характер. Какая радость после скитаний по бесплодным равнинам снова войти в его цветущее, звенящее и сверкающее царство! И войти просто, без опаски и лицемерного стыда. Какое облегчение — почувствовать свое право на непосредственность, слушать его песни, не проверяя их рассуждением и не требуя от лирики философии.

В возрождении самого «чистого» поэта прошлого века — самоопределение нашей эпохи. Мы стали чувствительнее к поэтическому искусству и у нас меньше предрассудков. Мы знаем, что лирику нечего делать с философской системой.

Теодор де Банвиль имел смелость заявить, что в поэзии его занимает только форма: критика поняла эти слова буквально — и на иронический вызов ответила отлучением, Брюнетьер упрекает поэта в отсутствии мыслей, Сарсе относит его стихи к низшему литературному разряду, Жюль Леметр называет клоуном, а Барбе д'Оревильи живописно изображает его «жонглером, пьянеющим от слов, как от опиума; в яростном безумии он крошит слова, рубит их цезурами, рифмами, ассонансами».