Андрей Кураев - Неамериканский миссионер Страница 39

Или: «Если двенадцать человек “заквасили” всю вселенную, подумай, сколь велика наша никчемность, если мы, пребывая в таком количестве, не в состоянии исправить оставшихся – а ведь в нас должно было хватить закваски на тысячи миров… Но то, скажешь, были апостолы. Что же из этого? Разве они Ангелы были? Но, скажешь, они имели дар чудотворения. Долго ли эти чудеса будут служить для нас прикрытием нашего нерадения?…» (Святитель Иоанн Златоуст. Беседы на Евангелие от Матфея. 46, 2-3).

А великий средневековый книжник Алкуин, живший в VIII веке, говорил, что «труды священников, занимающихся евангельским благовестием, должны оцениваться выше, чем любые чудеса» [161].

К сожалению, в Византии чудеса апостолов переживались как нечто более важное, чем их проповеднический труд. Считалось, что подражать апостолам нельзя: ведь это Господь их вел, Господь обращал сердца язычников. Человеческое усилие по достижению понимания на столь Божественном фоне меркло, становилось чем-то неважным и неинтересным. Миссия считалась делом прежде всего чудесным. А чудотворению научиться нельзя… Так что создание в современном Тихоновском богословском институте миссионерского факультета, а в Белгороде – миссионеркой семинарии, согласитесь, надо признать шагами столь же необходимыми, сколь и модернистскими.

Надо честно заметить зазор между нуждами современного миссионерства и тем образом апостольства, который был в византийской церковной памяти. В тысячестраничном дневнике равноапостольного (!) святителя Николая Японского постоянно говорится о проповедях и беседах, проводимых им. Но нет рассказа о чудесах, которые он творил для уверения японцев в истине Православия. Значит, Господь может помогать апостолу не через внешние чудеса, а через помощь в его речи. Чудо будет в подборе слов и аргументов, в выборе верной интонации, в достижении понимания.

Миссионерство не есть нечто второстепенное в жизни Церкви. Миссионерство есть образ существования Церкви как таковой.

Христианство – религия социальная. Оно не просто провозглашает целью восхождение человека на Небо. Оно говорит, что у человека еще есть определенные обязанности и дела на земле. Не одна заповедь дается людям, а две. Любовь к Богу и любовь к человеку [162]. Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф. 18, 20). Бог, Который Сам есть Троица, дарует Свою любовь не одинокому беглецу, вдали от людей совершающему свою мистическую авантюру, а собранию, сообществу, людям. Подобное познается подобным. Бог есть любовь [163]. И то, что Он есть любовь, может быть познано только тем, у кого уже есть опыт любви. Кто говорит: «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4, 20).

Важнейшее же пожелание любви – пожелание вечного события, вечного не-расставания, то есть пожелание спасения. Христианство – миссионерская религия. Ни один христианин не имеет права считать себя последним христианином на земле. Никто не может полагать, что Евангелие прошло сквозь века и сотни поколений лишь для того, чтобы достигнуть его ушей – и на этом замереть. Не надо захлопывать дверь в Церковь за своей спиной. Истина, поведанная нам, обжигает руки и требует, чтобы ее передали дальше.

Не Ангелы разносят Евангелие по земле. В «Луге духовном» рассказывается о святом старце, который совершал литургию с употреблением еретического Символа веры, но в сослужении Ангелов. Встретив возражение со стороны православного, старец спросил Ангелов – почему они сами не предупредили его об опасности. «Бог так устроил, чтобы люди были исправляемы людьми же»,- был ему ответ [164]. И поистине – как призывать Того, в Кого не уверовали? как веровать в Того, о Ком не слыхали? как слышать без проповедующего? (Рим. 10, 14).

Проповедовать же надо словами и аргументами. А для этого и то и другое необходимо носить с собою. Причем и слова, и аргументы должны быть понятны не только однокурсникам по Духовной Академии, но и тем еще внецерковным людям, ради которых и ведется христианская проповедь.

– А не опасно ли делать христианство понятным? Разве оно может быть понятным, ведь оно несет тайну Божия спасения…

– Да, христианство в глубине своей непостижимо. Да, христианство по сути своей таково, что оно не может стать религией, приятной во всех отношениях. Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! (Лк. 6, 26).

Но как бы не спутать здесь: где есть нечто, непостижимое само по себе, а где есть нечто, просто непонятное мне самому. Некоторая грань церковной жизни и веры сама по себе вполне может быть обоснована и объяснена, и эти ее изъяснения есть в традиции церковной мысли. Но просто я поленился найти нужные книги – и потому из своего собственного невежества сделал «апофатическую тайну».

И еще очень легко спутать: где моя собственная несимпатичность, а где «скандальность» самого христианства. На кого испытывает аллергию мой собеседник: на меня, на стиль моей речи и моего обращения с ним или на то Евангелие, которое я ему возвещаю? Вот вопрос, который должен быть перед глазами миссионера. В христианстве есть много такого, что не совместимо с модами века сего. Но было бы легкомысленным сделать отсюда вывод, что звание христианина дает человеку повод просто так, ради «ортодоксального» имиджа выступать против всего того, чем живет светская культура. Сегодня немало встречается неофитов ортодоксии, которые горделиво шокируют людей радикализмом своей «веры». Что мне, мол, за дело до науки, если я твердо верю, что мир создан за шесть суток по 24 часа?! И я настолько консервативен, что Солнце считаю спутником Земли. И ношу сапоги с поддевкой. И в парикмахерскую не хожу.

Но человек, говорящий другим о Православии, должен устранять недоумения, а не порождать их. В одном сибирском городке мне как-то пожаловалась православная прихожанка, торгующая иконками и книгами (по нынешним временам это – миссионерская должность: именно женщине у свечного ящика приходится больше отвечать на вопросы, чем священнику): «Ко мне часто подходят протестанты и начинают нападать на иконы. А я им говорю: “Ну как вы можете не признавать икон, если Спаситель Сам создал Нерукотворный образ, приложив к Своему лику плат и отослав его царю Авгарю?!”. Но они почему-то меня не понимают…». Конечно, не понимают, ибо рассказ об Авгаре – это внебиблейское предание (впервые фиксированное в «Церковной истории» Евсевия Кесарийского в начале IV столетия [165]). И для протестантов, признающих авторитет только Библии, этот рассказ не более авторитетен, чем сон, увиденный на прошлой неделе Марьей Иванной из пятого подъезда. Странно не то, что протестанты не принимают аргумента этой православной миссионерки. Странно, что она сама, неоднократно попадая в подобную ситуацию, так и не попробовала найти другие аргументы. Смотрите: это ведь, несомненно, одна из самых сознательных и грамотных прихожанок – раз она приставлена к книжкам. Эти вопросы она слышит неоднократно. И она понимает, что от ее ответов зависят судьбы многих людей. И книжки-то нужные у нее под рукой. Но ей и в голову не пришло самой поискать нужную книгу, раскрыть ее и выучить оттуда несколько действительно библейских аргументов в защиту иконопочитания и Православия. Даже ради многих людей, которые к ней обращаются, она не соизволила потрудиться.

Вот эта наша лень-матушка, что прежде нас родилась, вот она-то нас и похоронит в конце концов.

– А кто должен быть главным адресатом современной церковной миссии?

– У Церкви сегодня немного сил. Поэтому прилагать усилия надо к точкам потенциального роста. Надо идти к людям, которые, во-первых, готовы нас слушать и понимать и, во-вторых, готовы обретенное ими самими понимание нести дальше. Значит, наше первое слово – к интеллигенции.

А на кого сегодня опираться священнику, если не на интеллигенцию? В сельском храме, допустим? Что, работяги к нему пойдут? Да нет – все начнется с учителя, с врача… и ими, может быть, ограничится…

На сегодняшний день социологи отмечают: в 90-х годах ХХ столетия впервые исчезла корреляция между уровнем образования человека и его отношением к религии. В течение двухсот лет была четкая тенденция: чем выше образование человека, тем более прохладно его отношение к религии. Сегодня этого нет, то есть подтвердилось то, что Бердяев еще в 30-х годах видел в среде русской эмиграции: тезис о Православии как религии неграмотных крестьян – это миф. Сегодня для того, чтобы быть православным, нужно знать больше, чем для того, чтобы быть атеистом [XXVII]. Если в XIX веке Православие было религией христианской от слова «крестьянин», то сегодня оно становится городской религией, даже более того – религией мегаполисов.