Лео Дойель - В поисках Библии: Тайны древних манускриптов Страница 40

Соседом немецкого ученого был брат Грегориос, величавый, добродушный, библейского вида старец, который за сорок лет до этого был мамлюкским генералом, известным своей жестокостью.

Более всего Тишендорф сблизился здесь с недавно прибывшим библиотекарем Кириллом, который был переведен сюда из монастыря на горе Афон из-за разногласий с патриархом.

В этой, похожей на мираж, религиозной крепости было на что посмотреть. Через некоторое время Тишендорф научился разбираться в лабиринте домов, залов, мастерских, келий, часовен, лестниц, галерей, балконов и балюстрад — в скоплении, образовавшемся за тысячу четыреста лет строительства и приводящем в отчаяние своей запутанностью, подобно настоящему средневековому городу. Он замечал роспись на стенах, резьбу по дереву, мозаичное панно; в сопровождении синьора Пьетро через подземный ход ходил на прогулки в восхитительный, хорошо орошаемый сад вне стен монастыря, где выращивались овощи и сладкие фрукты и ряды стройных темнозеленых кипарисов четко вырисовывались на фоне неба. В саду также находился склеп, оссуарий, где хранились рассортированные кости умерших — ребра с ребрами, руки с руками, черепа с черепами. Трупы сначала высушивались благодаря сухому климату пустыни, а через несколько месяцев разламывались и раскладывались по отдельным кучкам. Только скелет святого Стефана, умершего в 580 г., был оставлен нетронутым и в соответствии с его предсмертным желанием был установлен в полном одеянии, как часовой, у входа.

Но прежде всего гостя интересовали рукописи. Кирилл оказывал Тишендорфу помощь и, по-видимому, доверял ему. Он сам начал борьбу во имя некоторого порядка против торжествующего хаоса, составив первый каталог. При этом он не возражал, если кто-либо пользовался книгами — что и у нынешних библиотекарей вызывает иногда приступы профессиональной нервной болезни, — хотя это и могло временно расстроить порядок, который он навел в библиотеке. Тишендорфу было позволено уносить рукописи к себе, чтобы без помех копировать их и составлять свой собственный перечень. Кириллу все эти хлопоты доставляли даже удовольствие: ведь больше ни один человек в монастыре не выказывал ни малейшего интереса к книгам. Время от времени он преподносил Тишендорфу каллиграфически оформленный листок с каким-нибудь стихотворением на новогреческом языке, сочиненным в его честь.

Путевые заметки Тишендорфа о Востоке, изданные в двух томах вскоре по возвращении в Лейпциг и написанные в обычном, отчасти популярном, отчасти гиперболическом стиле, свойственном заметкам путешественников середины прошлого века, — хотя эти читались интереснее большинства других, — были весьма сдержанными во всем, что касалось его палеографических занятий на Синае; причины этой сдержанности мы вскоре узнаем. Но в частных письмах и записях Тишендорф отводил душу, рассказывая о своем восхищении богатством коллекции и унынии, вызванном плачевным состоянием, в котором он нашел ее, несмотря на первые усилия Кирилла. Он начал испытывать презрение к монахам, беспечно пренебрегавшим своим истинным богатством — христианскими текстами — ради глупых будничных забот и механического, вымученного воспроизведения наполовину непонятной литургии. Он писал своей невесте: «Вот уже семь дней, как я прибыл в монастырь Святой Екатерины. Ты и представить себе не можешь эту свору монахов! Имей я власть и достаточно физической силы, я бы свершил богоугодное дело, вышвырнув всю шайку через стену…»

Когда он начинал наводить справки о каких-нибудь важных рукописях, ответы были обычно уклончивыми, часто заведомо ложными и противоречащими друг другу. Даже от Кирилла было мало толку. Ему ничего не стоило заявить, что он понятия не имеет о существовании тех или иных пергаменных рукописей, которые, по слухам, видели другие монахи.

По счастью, Тишендорф в том сыщицком розыске, который он учинил в книжном и рукописном собраниях, был полностью предоставлен самому себе. В монастыре Святой Екатерины было, собственно, три библиотеки, совершенно не связанные друг с другом и размещавшиеся в трех отдельных помещениях. Меньшая содержала в основном печатные издания, хранящиеся на полках. На дверях собственно монастырской библиотеки, расположенной на первом этаже, красовалась греческая надпись

обозначающая «аптека духа» или «санатории души» (название, начертанное, согласно Страбону, на стене одной древнеегипетской библиотеки в Фивах). Тишендорф сухо прокомментировал этот факт: «Насколько мало остальные обитатели пустыни, люди образцового здоровья, нуждаются в городских аптеках, настолько же мало среди монастырской братии слабых душ, нуждающихся в помощи этой „аптеки духа“».

Третья библиотека служила также складом священнических одеяний, сосудов и тому подобного. Кроме того, она содержала также Библии, литургические и патриотические тексты и пополнялась в прошлом книгами, поступавшими сюда по завещаниям покойных синайских архиепископов. Здесь хранилось также роскошнейшее, великолепно украшенное унциального письма Евангелие VII или VIII в., высоко ценившееся даже монахами и уже привлекавшее внимание путешественников, ранее посещавших монастырь. Хотя его значение с точки зрения текстуальной критики было ничтожным, Тишендорф ценил его эстетические достоинства весьма высоко.

По примерному подсчету Тишендорфа, здесь было около пятисот рукописей, главным образом на греческом, но также некоторое количество на арабском, сирийском, армянском, грузинском и старославянском языках (совместная американо-египетская экспедиция, субсидированная Фондом изучения человека, впоследствии обнаружила примерно три тысячи триста рукописей на двадцати языках, из них более двух третей — на греческом). По содержанию рукописи были почта без исключения теологическими, включая списки Библии, требники, патриотические и литургические тексты. Они свидетельствовали о том, что было время, когда и в монастырских кельях велись серьезные богословские занятия. Некоторые рукописи когда-то принадлежали, по-видимому, соседним монастырям, которые были покинуты или разрушены. Тишендорф содрогался при одной мысли о том, сколько их было безвозвратно утеряно вследствие «постыдного небрежения». Он держал в своих руках манускрипт, буквально «кишевший откормленными белыми клещами». А другой, «прижатый к каменной стене, слипся и затвердел до такой степени, что вполне мог сойти за окаменелость».

Ни один из исследованных до сих пор Тишендорфом томов и отдельных листов не представлял большого интереса для библейских штудий. Здесь не было практически ничего, что помогло бы восстановлению текста Нового Завета времен раннего христианства. И тут, как в хорошем приключенческом романе, случилось непредвиденное. Тишендорф, рассеянно блуждая по главной библиотеке, случайно остановил взгляд на корзине, стоявшей посреди зала. Она была заполнена старыми рукописями на пергамене, и, когда Тишендорф поспешил к ней, чтобы проверить ее содержимое, Кирилл, по случайности оказавшийся здесь, заметил, что две груды подобного материала в такой же стадии разложения уже были преданы огню. Эта партия предназначалась для той же цели. Однако Тишендорф все же решил поближе взглянуть на рукописи. Перед ним были исписанные каллиграфическим унциальным письмом пергаменные страницы, содержащие по четыре колонки текста. Это был список греческого Ветхого Завета — «Септуагинты», который, судя по стилю письма, показался Тишендорфу самым древним из всех, которые ему довелось видеть: «Я изучил все старейшие греческие рукописи в европейских библиотеках, и изучил их тщательнейшим образом, с целью заложить основы новой греческой палеографии. Некоторые из них, например часть Ватиканской Библии, я скопировал собственноручно. Пожалуй, никто не был так знаком с древним написанием греческих букв, как я. И все же мне не приходилось видеть рукопись, которую можно было бы счесть более древней, чем эти синайские листы».

Не было сомнений, что этот манускрипт не уступал по возрасту, а следовательно, и по своему значению для науки перлам среди библейских рукописей Европы унциальным кодексам Рима, Парижа, Лондона и Кембриджа. Тишендорф насчитал сто двадцать девять листов пергамена. Все они были из Ветхого Завета, хотя только из одной его части. Поскольку Тишендорф в основном интересовался греческим Новым Заветом, он, вероятно, испытал кратковременное разочарование. Но это отнюдь не умалило значения его открытия, которое могло привести к находке новых — возможно, даже неизвестных ранее фрагментов «Септуагинты». По уцелевшей части кодекса нельзя было сказать, входил ли в него Новый Завет, хотя все говорило за то, что рукопись прежде была много больше по объему. И какие-то части ее уже были преданы огню.

Учитывая судьбу, уготованную содержимому корзины, Тишендорфу не составило труда получить разрешение на то, чтобы взять себе сорок три листа. К сожалению, он еще не научился держаться с беспристрастностью опытного скупщика. Его восторг по поводу неожиданной находки, часть которой стала теперь его собственностью, недвусмысленно отражался на его лице. Какая великолепная награда за нудное высиживание месяц за месяцем над вычитыванием выцветших палимпсестов; за внесение в списки практически каждого клочка древних библейских рукописей в европейских библиотеках и утомительные поездки через весь континент в поисках этих клочков; за жизнь в дешевых гостиничных номерах вместо женитьбы и спокойной жизни в собственном доме; за выпрашивание средств и обхаживание хитрых чиновников, строгих архивариусов, уклончивых священнослужителей и продажных комиссионеров! Мог ли двадцатидевятилетний ученый, только что совершивший то, что некоторые потом называли «открытием века», скрыть свои эмоции?