Михаил Вострышев - Светлая Пасха. Семейное чтение Страница 5

Вдруг Гамалиил остановился. Воображение нарисовало ему Христа среди судей и палачей, отвечающим им: «Я – Сын Божий».

И величие этого ответа в минуту, когда Христос знал прекрасно, что умрет, если произнесет эти слова, наполнило душу Гамалиила священным ужасом. Он сделал несколько шагов вперед, говоря вслух:

Это правда. Он думал тогда, что Бог избавит Его. Теперь, когда Господь оставил Его умирать без помощи, Он, наверное, уже не сказал бы этих слов. Между тем, доверие Гамалиила к молодому Пророку было настолько сильно, что он охотно спросил бы Его, как спрашивал некогда Иоанн Креститель: «Ты ли Христос?»

Ученый был уверен, как и Креститель, что Иисус в чистоте Своей кроткой души сказал бы только истину и не принял бы незаслуженных почестей. Почему же за все три долгих гола Его служения Гамалиил не поговорил с Ним один на один?

Ах, если бы он мог это сделать теперь! Как радостно выложил бы он перед Иисусом все свои противоречия, смутные мысли!

И снова древняя традиция проснулась в душе учителя и стала протестовать против одолевавшего ее смущения. Гамалиил силился собрать вместе все свои возражения. «Разве Сын Божий мог быть подобным нам человеком, жить нашей жизнью, ходить взад и вперед, разговаривать с людьми, смешиваться с толпой? Было ли это достойно Его совершенного Существа? Что говорят пророки?..»

Невольно внутри его какой-то голос ответил: «Предвечному угодно путать наши понятия, мы слепы относительно Его предначертаний и путей. Он начертал Свое произведение гигантскими буквами, которые мы своими близорукими глазами умеем разбирать только отчасти и не можем соединить вместе. Так было и с Посланником Божиим, о Котором пророки говорят, что Он будет последним из людей, Человеком скорбей и страданий, как бы отпрыском, внезапно вышедшим из засохшей земли, и в тоже время Мессией. Царем, владычество Которого распространится до границ отдаленнейших островов, и враги Его будут подножием ног Его. И вернет Ему Господь престол Давида, Отца Его… Не подразумевается ли здесь духовный престол? Подобное толкование, конечно, будет возвышеннее…»

Упрямый учитель возражал сам себе: «Если Он пришел, чтобы освободить нас от ига римлян, то должен ли Он был снизойти до народа, до толпы простых людей? Или должен был остаться среди избранников народа, среди учителей мысли и знаний?.. Вопрос решается сам собою. Для нас неоспоримый факт, что Бог, по Своей мудрости, отдает должное мудрецам».

Гамалиил продолжительно вздохнул, как бы удовлетворенный тем, что нашел это торжествующее возражение. Но его торжество продолжалось недолго. Внутренний голос снова заговорил: «А если это Он, Адонаи[11], действительно! Должен ли Он был на пороге вечности одеться в человеческие лохмотья, которые мы называем богатством и славой? А все наши знания, наша наука – не лохмотья ли также? Можно ли представить себе Сына Божия, оспаривающего ту или другую систему, когда наши величайшие учителя повторяли, стоя уже у дверей могилы, что «нет ничего лучше молчания»?.. Какая ирония! Забросить лучи вечной истины в наши пререкания! Разве не было понятно Его смирение, Его добровольное отчуждение от нас? Подобает ли Мессии, чтобы Его называли богатым или бедным!»

Гамалиил оживился. Теперь он находился на последних склонах Голгофы, неподалеку от вершины. При неясном свете зари зловеще вырисовался покрытый кровью крест Иисуса. Скорбным жестом Гамалиил протянул дрожащие руки к этому символу пустыни, который получил теперь новый смысл и значение: благословение и божественная надежда.

«Ах, если бы Иисус слышал меня, если бы Он мог услышать, я крикнул бы Ему: доказательство, вот оно – доказательство, что Ты обманул нас, что Твоя божественность было лишь мечтой! Если бы Ты был Сын Божий, Ты не явился и не исчез бы как миф, не успев создать ничего основательного, не оставив ничего позади Себя. Мог ли Ты так умереть? Умереть как раб, осыпаемый насмешками народа! Умереть, покинутый Богом и людьми! Все наши надежды, все, что смутно назревало в наших душах и толкало нас идти по Твоим следам – все это умерло на кресте вместе с Тобой! Умерло».

Гамалиил беспокойно ходил взад и вперед. Он отдал бы все на свете, чтобы положить с Его ногам свою веру, омытую слезами. Быть может, он держался слишком далеко, благодаря своему фарисейству? Быть может, благодаря своей гордости, он только издали чувствовал присутствие Божие?..

Воспоминание о словах и чудесах Иисуса, угрызения совести, необъятная тоска Гамалиила – все это столпилось теперь у деревянного креста, запятнанного Его кровью, подобно тому, как у смертного ложа любимого существа внезапно встают сквозь слезы горькие воспоминания, сожаления и тоска.

Но вместе с этими мертвыми воспоминаниями мир не спускался в его душу. Гамалиилу казалось даже, что Тот, Кто умер, вызывал его на беспощадный поединок, посмеиваясь над его мудростью, его аргументами и доказательствами, побивая каждый довод более глубоким и проникновенным доводом, подобно тому, как там, на краю горизонта, сияние зари погасило все звезды, одну за другой, возвещая появление еще невидимого, но победоносного солнца. Сердце Гамалиила как бы успокоилось на мысли об этой непрестанной борьбе. Он нашел в ней какое-то особенное наслаждение, словно воспоминание или призыв Того, Чья душа, согласно верованию евреев, витала еще на границах земного и загробного миров. Перестав спорить, Гамалиил весь отдался воспоминанию и стал молиться.

– О, если Ты слышишь меня… Ты не захотел бы, чтобы я веровал в Тебя только потому, что мое сердце смущается, созерцая там, внутри себя, сияние Твоего юного лица. Ты не захотел бы, чтобы я верил в Тебя благодаря слезам Сусанны или по примеру Иосифа и Никодима. Даже потому, что Ты говорил так, как никогда не говорил никто… Чтобы отдать свою душу, нужно нечто большее, чем снисхождение или даже восхищение. Все это годится для человека, но не для Мессии! Если Ты был Бог, я должен был иметь глубокую, беззаветную веру в Тебя, ради Тебя Самого, без всякого постороннего влияния. Смотри, вся моя душа перед Тобою. Она трепещет, она дрожит в этом мраке. Я чувствую, что мы с Тобой одни в этом ужасном поединке, Ты и я. Смотри, я отбросил прочь все мое прошлое, все воспринятые мною мысли, любовь и ненависть. Все то, что было в глубине и на поверхности моего существа, я сбрасываю с себя. Моя душа обнажена и девственно чиста перед Господом, как в прежние дни, когда Он создал ее Своим дуновением. Я ищу Тебя не для того, чтобы искушать, но чтобы через Тебя познать истину. О, молю Тебя, брось на меня яркий луч света из мрака Твоей смерти, если Ты можешь, если ты меня слышишь!

Все было тихо кругом, ни один голос не ответил ему. Гамалиил, совсем разбитый и удрученный, смотрел на мертвенные молчаливые окрестности, на Иерусалим, тонущий во мраке, весь белый, тихо дремавший на желтой, выжженной солнцем земле. Вдруг он почувствовал, что он не один, и увидел…

Гамалиил закрыл глаза и схватился обеими руками за голову, не имея сил, не желая видеть это. Но непобедимая сила заставила его отнять руки…

В нескольких шагах от него, на том месте, где высился крест, стоял Христос. Это не была тень или призрак, а Он Сам в сиянии новой жизни. Из Его изувеченного тела исходило какое-то неземное сияние. Но этот неземной свет, окружавший Иисуса, не изменил Его прежнего вида.

Сначала Гамалиил подумал о галлюцинации и попытался избавиться от нее. Но по мере того, как проходило время, он чувствовал все более свое бессилие. Рассудок был в полном порядке, фарисей ясно различал все окружающие предметы, видел землю, камни, холмы, синеватую даль Моавитских гор. Вокруг начиналась обычная суета утра. Он слышал пение птиц, блеяние овец, а там ниже, в траве паслись козы и звучали песни пастухов. А здесь – пустынная и обнаженная Голгофа, окровавленный деревянный крест, следы крови на земле и перед ним… Никто иной, как живой и лучезарный Иисус.

Гамалиил, быть может, желал, чтобы Господь явился ему в облаке, как его предкам; чтобы Он призвал его на гору, как Авраама, или послал бы к нему ангела, как к Иакову. Все это было бы лучше, чем снова увидеть Того, Кого он считал распятым и умершим три дня назад, Чье сердце не билось более и на устах Которого он тщетно искал малейшего признака дыхания.

Среди полного беспорядка и сумятицы мыслей, Гамалиил вдруг вспомнил священный текст: «Бог предохранит Его тело от разложения». Священный ужас охватил его, он задыхался, утопал в чувстве невыразимой, огромной радости. Куда девались все важные вопросы израильского учителя? Почему он не предложил из Тому, Кого только что призывал дать ему ответ?..

Христос стоял спокойный, кроткий, серьезный, как Существо царственное и вечно живущее. Несомненно, если бы Гамалиил спросил Его, Он дал бы ему вечный божественный ответ. Но одно Его присутствие уничтожало все вопросы, Его воскресение рассеивало все сомнения. Это не был теперь человек, которого можно судить в границах горделивого человеческого разума. Это был Господь, Который повелевает и желает; и все, что Он желал, было прекрасно. Он бросил в лицо миру божественный вызов – все безумие Своих крестных страданий, ужас Своей казни, – презрев и величие, и мудрость, и науку человеческого мира для того, чтобы люди верили в Него, в Него одного, без всякой человеческой поддержки, так как Он пришел на землю «ради людей и их вечного спасения». Его слова открыли целый мир Его ученикам. Пример Христа, Его земная жизнь и смерть, указав ученикам следы Бога, Которого они должны были обожать и любить, были для них образцом, которому они должны следовать. Он спустился на землю ради Своих верующих, чтобы указать им новый и незнакомый путь. Он шествовал первым во главе Своих избранников по еще неизведанным тропинкам.