Владимир Крупин - Незакатный свет. Записки паломника Страница 52

Махмуд предупредил, что кофе, которое нам принесли, – это только прелюдия к настоящему кофе, увертюра, аперитив, так сказать. Конечно, голов на десять выше остальных, поглощаемых в мире, кофе, но главное впереди. Он повел меня смотреть, как готовят настоящий кофе.

– Слышишь запах?

Да, запах был тончайший и обволакивающий. Даже пьянящий. Мастер взял из небольшого льняного мешочка горсть зерен и коричневой струйкой слил их в кофемолку. Затем легкий как пыль порошок ссыпал в каменный ковшик, стоящий на жаровне, на древесных углях. Залил кипятком, тоже из ковшика, но уже серебряного, подождал неуловимое время и выхватил ковшик с кофе, когда напиток вспыхнул мелкой белой пеной.

Попробовали мы и этого кофе. Но уже совсем изысканный сорт готовился в закрытой емкости, из которой кофе появлялось по капелькам.

– Восточный самогон, – назвал я это производство.

Махмуд и Али хохотали, очень довольные.

Не путай меня с туристами

Дэвид Робертс. Иерусалим. Цветная литография. 1841.

Поехали смотреть развалины. Давно я разлюбил сии зрелища. Наглядевшись развалин от бомбежек, например в Эль-Кунейтре, не захочешь смотреть развалины былого могущества, разбомбленные временем. Смотреть на трещины и сколы мраморных колонн, на черепки керамики с остатками узоров, на выщербленные изразцы, на позеленевшие камни стен – что это? Экскурсия на кладбище эпохи, назидание, что и с нами будет так же? Но, по крайней мере, не было гида, никто не загружал датами и фамилиями. Просто гуляли. Но очень недолго. Махмуд сфотографировал верблюда, накрытого ковром, и меня перед верблюдом.

– Прокатишься?

– Ни за что, – ответил я, – не путай меня с туристами.

– Да нам и некогда, – сказал он, поглядев на часы, – пора обедать.

– Махмуд, господин Али, – оторопел я, – вы это серьезно?

– Смотри на часы – время обеда. За обедом будут большие люди: Мохаммед, устод, раис, как говорят у вас в Средней Азии, и профессор доктор Хусейн. Они тебе будут интересны, ты – им. Ты приехал познавать страну, страна – это люди.

– Давай ходить по улицам. Смотреть на людей. Я сыт-сытехонек.

– Как-как? Сыт-сытехонек?

– Да. Запиши. Превосходная степень насыщения. После него объедение и чревобесие. Большие грехи. Разве ислам не порицает перегрузки желудка?

– Есть время пищи, время поста. Рамазан, байрам-ураза. У вас тоже посты. Сейчас нет поста, осень. Так?

– Махмуд, – я пробовал все-таки отбиться от обеда, – Махмуд, у нас пока получается демьянова уха. Помнишь басню дедушки Крылова?

– Дедушки? Нет. За обедом расскажешь.

– То есть нельзя без обеда?

Я смирился

Дэвид Робертс. Эль-Дейр. Петра. 1839.

Мы уже ехали. Ехали обедать. Я смирился Ресторан был за высоким, плетеным из тростника забором. Внутри, в стиле этого забора, была плетеная мебель, столы тоже плетеные, над столами широченные соломенные зонты. Среди этой мебели летали официанты в народных костюмах, на возвышении играл оркестрик, между кухней и посетителями был очаг с открытым огнем – словом, дорогое заведение.

Профессора Хусейн и Мохаммед были милейшие люди, словесники, лингвисты-русисты. Но, хотя и русисты, по-русски не говорили, Махмуд по-прежнему переводил. Тема разговора быстро определилась, как только мне были сказаны комплименты о русской поэзии Пушкина и Есенина, о том, что их не понимают в Европе, а только на Востоке. В свою очередь я блеснул знанием Низами, Хафиза, Саади, и мы сошлись на том, что религиозность и нравственность внедряются в народное сознание еще и посредством высокой поэзии. Только я засомневался, что воспеваемое Хайямом вино – это символ, а не вино вовсе.

– Это духовное вино, – переводил мне Махмуд. – Экстаз, молитва.

– Но он же пьет с женщиной. То есть он с нею, так сказать, молится, так понимать?

Махмуд долго переводил мои слова застолью. Увеличил их раз в пять, не меньше. Профессора, поглядывая на меня, смеялись.

– Ты меня, наверное, таким дураком выставляешь, – сказал я Махмуду. – Чего они смеются? Надо точно переводить.

– Разве я переводчик? – вскинулся вдруг Махмуд. – Я приставлен к тебе как друг, как большой ученый, разносторонний специалист, как можно не понять?

– Извини, пожалуйста. Все-таки чем ты их рассмешил?

– Не я, а ты. Добавил только, что Восток в русской поэзии значительнее Запада. Ты не согласен?

– Согласен. Да будет благословенна твоя отсебятина и благословен род твой. На отсебятину не обижайся. Отсебятина – это смысл творчества.

Роберт Гриндли. Дрожащие минареты Ахмедабада. 1809

Тем временем стол заполнялся. Снова началось нашествие соусов, подливок, приправ. Гора благоухающих, тонких, золотистых лепешек. Я был настороже, контролировал себя. Прислушался к себе: полная приятная сытость. Из вежливости отламывал по крошечному кусочку от лепешки, отпивал по крошечному глоточку свежего сока. Но вот принесли какое-то незнакомое кушанье. Извиняя себя тем, что надо же попробовать новый вкус, я и вкусил. И очнулся, когда тарелка предо мной опустела. И была тут же заменена другой, полной. Нет, так нельзя.

– Так много есть я не могу, Махмуд-ага. Махмуд-устод, Махмуд-раис. Это не обед, это какой-то тяжелейший труд.

– Это, хранит тебя Аллах, удовольствие. Не ешь, а знакомься. Вот. – Он показал, как это делается: колупнул вилкой в своем блюде, отведал кусочек, а тарелку небрежным движением кисти оттолкнул на край стола. Не успела еще тарелка закончить движение, как была подхвачена возникшим из воздуха официантом. – Вот так, таким образом, таким макаром, как у вас говорят. Да, а что такое демьянова уха? Я уху тоже заказал.

– Ужас! – сказал я. – демьянова уха – это насильное утощение.

– Насильно? Это нехорошо, это агрессия. Это политика Америки и Израиля – делать образ жизни других насильно по-своему. Нехорошо. – Махмуд обратил мое внимание на очередное кушанье: – Традиционное арабское. Можешь только попробовать.

– Что это?

Тайная вечеря. Фото Р. Седмаковой

Паоло Веронезе. Брак в Кане Галилейской. 1562–1563 гг.

Я попробовал, и вспомнил, и рассказал Махмуду и профессорам о простокваше детства, которую томили в русской печи.

– Печь уже протоплена, простокваша ставится в глиняном горшке и томится до обеда.

– Томится?

– Становится протомленной.

– Утомленной? Усталой?

– Протомленной. Сверху появляется такая румяная пенка, слабая корочка. А если еще этот продукт осторожно перелить в марлю и выдержать, чтоб ушла жидкость, получается творог вкуса… Ммм!

Махмуд записал слово «протомленное молоко» и мы стали говорить о молочных продуктах, потом вообще разговор стал гастрономическим.

Мы вовсю обедали: несли в чашках густой грибной суп, потом овощной, зеленый, потом в плошке принесли кусочки белой рыбы, а к ним превосходную уху, прозрачно-желтую, с блестками жира.

Несли второе – огромное плоское блюдо, в центре которого шипел бело-коричневый ошметок мяса, находящийся в оцеплении зелени, жареного сладкого картофеля, долек незнакомых овощей и фруктов. Морковь и яблоки я узнал. Тарелочки с соусами тем временем были сменены бутылочками и баночками с приправами, подливами, специями.

– Это к мясу, – объяснил Махмуд. – А второе второе… Не изумляйся: мясо – это второе первое, а будет рыба – это второе второе.

К своему немалому удивлению, я справился и с первым вторым, и со вторым вторым. Может быть, тут срабатывало чисто крестьянское – жалко, нехорошо выбрасывать пищу.

– Уф, – сказал я, откидываясь. – Отличное мясо, превосходная рыба. Все уел. Как говорит моя теща: лучше в нас, чем в таз. Запиши. Уел не в смысле кого-то уязвил ехидством, допустим, а все приел, съел, очистил, вместил, ужас! Сколько же я с утра слопал, стрескал? Так, конечно, грешно про пищу Божию говорить, но должна быть мера.

Махмуд переспросил про пословицу тещи и записал пословицу в книжечку. Я же, вспомнив, что и у меня должна быть записная книжка, полез в карман, но ее не обнаружил. Я даже не расстроился: уж какой сейчас из меня записчик? Опустив глаза на стол, я увидел перед собой продолговатое блюдо под крышкой.

– Не надо, – испуганно сказал я, – не открывать!

– Вспомни свою тещу, – сказал Махмуд. – Лучше в нас, чем в таз.

– То есть: лопни брюхо, чем добру пропадать? Это тоже наша пословица, запиши. Есть у вас похожие?