Шантепи Сосей - Иллюстрированная история религий Страница 59

Львиный дворик в Альгамбре

В кружках подобного рода выработалось учение о существовании различных степеней между людьми, – учение, которому сам Коран оказал содействие. На основании его не одни только пророки и мученики занимают предпочтительное положение; в нем говорится также о сынах и друзьях Божиих, которые стоят близко к Богу и которым нечего страшиться или печалиться (сура 10, 63). Арабское слово, обозначающее таких людей (wali, множ. Awlija), скоро получило значение "святой", и хотя Коран в некоторых местах клеймит почитание таких святых как многобожие (сура, 18, 102), но это не изменило народного верования, и целью благочестивых людей сделалось достижение степени друга Божия, или святого. Думали, что должна существовать дорога (tarika), прямо ведущая к этой цели, и скоро для этого была выработана целая система правил. Так, уже в первом и во втором столетии хиджры грубая шерстяная одежда (суфа) была атрибутом набожности и отречения от мира; соответственно этому внешнему признаку набожные люди стали называться суфиями, а наука или искусство, которым они занимались, – тазаввоф. Не отказываясь от мирского общения, они в точности исполняли религиозный закон, но, далеко не довольствуясь этим, собирались на особые сходки, на которых совершались религиозные упражнения, называемые дзикр, состоявшие главным образом из продолжительных воззваний к Богу. Впрочем, настоящая организация таких религиозных собраний принадлежит более поздней эпохе, хотя позднейшие мистики и относят их еще ко времени Абу-Бекра и Али. Необходимость такой организации возникла вследствие заблуждений, в которые впали суфии преимущественно в Персии, где ислам, как будет указано в следующей главе, принял совершенно иную форму, чем в других магометанских землях.

Факсимиле карты Ирака из рукописи Истахри 569 г. хиджры

Учение суфиев получило у персов чрезвычайно большое распространение, может быть, потому, что в печальные времена национального унижения умы вообще были склонны уйти от света и искать утешения в покаянных упражнениях и религиозных мечтаниях. Цель здесь тоже была иная, чем в других местах: нужно было привести себя в состояние экстаза, вследствие которого человек становился невосприимчивым к мирским впечатлениям и чувствовал себя соединенным с Божеством. Отношение человека к Божеству уже не определялось страхом перед справедливыми адскими наказаниями, а представлялось скорее в виде союза любви. Истинное богопознание, которое, казалось, могло быть достигнуто только таким путем, изображало совершенно иного Бога, чем тот, о котором проповедовал ислам, и прямо перерождалось в пантеизм. Учение это не могло развиться ни из религии Заратуштры, ни из буддизма, хотя последний и имел весьма широкое распространение в западных провинциях перед магометанским завоеванием. Похоже на то, что учение это ведет свое начало от пантеистической системы Веданта. Впрочем, в суфитском учении о "фана", то есть совершенном поглощении отдельного самопознания полнотой Божественного сознания, нельзя не видеть сходства с буддийским учением о нирване.

Это направление, в сущности своей идущее против ислама, естественно, не могло оставаться неизвестным, потому что были такие мечтатели, которые в состоянии экзальтации не умели удержать своего языка и объявляли самих себя Божеством; так, например, знаменитый мистик Халладж провозгласил: "Ана-ль-гакк", т.е. "Я истина, бог", – и должен был свою неосторожность искупить жестокой мученической смертью в Багдаде (922 г.). Таким образом, им приходилось скрывать антиисламский характер учения и употреблять ходячие теологические выражения в совершенно другом смысле; например, говорили о таухиде, что в официальной теологии означает единство и единичность Божества, выражая этим словом слияние человека с Божеством, и т.п. Точно так же святых, которым предпочтительно воздавали поклонение, особенно охотно выбирали из потомков пророка; особенно высоко чтились халиф Али и его оба сына, Гассан и Гусейн. С точки зрения ислама это не могло заслуживать порицания, если только при этом соблюдали необходимую осторожность и сдержанность и не называли их прямо богами. Эта персидская мистика скоро нашла себе как нельзя более пригодных распространителей в лице важнейших представителей возрождающейся персидской поэзии. Так, например, Абу Сайд ибн-аби’ль-Каир (ум. в 1049) сочинял четверостишия явно пантеистического характера и нашел себе многих подражателей. Почти все великие персидские писатели представляют из себя пантеистических мистиков. Таковы Фарид ед-дин Аттар и Джалал ед-дин Руми, который в своем огромном произведении, состоящем из двойных стихов (по-персидски мезневи), описывает в любимой форме рифмованных историй суфитскую любовь; произведение это как у персов, так и у турок находится в большом почете и считается почти за священную книгу. Даже неверующие, как Омар Хайям, и светские люди вроде знаменитого Хафиса поют в мистическом тоне и употребляют старинные мистические выражения, так что зачастую их можно принять за настоящих суфиев. Если при этом принять во внимание, что произведения эти в Персии известны всем и каждому и пользуются такой популярностью, какой едва ли достигало где-либо поэтическое искусство, то становится понятным, почему почти все персы сделались мистиками и вследствие употребления неопределенных и высокопарных выражений утратили почти всякое понимание вообще столь простого и ясного ислама. У турок мистика тоже глубоко укоренилась, у арабов же сравнительно в меньшей степени, хотя в арабской литературе мистические писатели не слишком редки. Таковы, например, Омар ибн-аль Фарид и теософы: мученик Зораварди (ум. в 1191) и ибн-аль-Араби (ум. в 1240), которые оба были известными писателями.

Вряд ли нужно объяснить, что учение суфиев не только отуманивало здравый рассудок, но понижало также и нравственность. Бесспорно, между суфиями были образцы благочестия, но необходимым последствием экзальтации было то, что они и в нравственном отношении считали себя выше других; поэтому они или совершенно отвергали религиозный закон ислама, или считали его лишь подготовительной ступенью к религиозному, то есть мистическому, развитию, сомневаясь при этом, сохраняет ли он свою обязательность или нет для лиц, стоящих на высшей ступени. Для просвещенного суфия нет уже различия между положительными религиями, чем и объясняется, почему довольно часто границы между мистикой и неверием у них сглаживаются. Чтоб избежать этой опасности, существовало одно, конечно, не всегда вполне удовлетворительное средство – организовать учение суфиев таким образом, чтобы не каждый имел возможность делаться по собственному своему произволу мистиком, но чтобы для этого требовалось проходить долгие годы учения в утомительных религиозных упражнениях, строго подчиняясь предписаниям шейха (по-персидски – пир) и в большинстве случаев оставаясь навсегда учеником (мюрид). В таком виде суфизм сделался средством к поднятию или, по крайней мере, к проявлению религиозной мысли, и даже правоверные магометане не могли найти в нем ничего худого. Выше уже было упомянуто, что благочестивый теолог Газали, будучи уже в зрелом возрасте, провел 10 лет в аскетических упражнениях и считал их столь же необходимыми и целительными для души, как лекарство – для тела. Но все же необходимым условием оставалось то, чтобы обязательность религиозного закона признавалась неприкосновенной и чтобы правоверие шейха не подлежало никакому сомнению.

Из подобного рода воззрений вытекло учреждение орденов дервишей; они были учреждены преимущественно в XII и XIII вв., но продолжают существовать и до настоящего времени. Конечно, есть некоторые ордена, предполагаемые основатели которых жили раньше, но здесь мы их не имеем в виду. Самые знаменитые и распространенные из этих орденов суть: кадириджа, рифаи-джа, мавлевиджа, шадхилиджа, нактибендиджа и др. Каждый из них имеет особое одеяние и отличительные знаки (знамена, четки и т.д.), которым приписывается таинственное значение. Все ордена имеют свои определенные правила веры и жизни, установленные основателями ордена, которые, однако, непрерывным (конечно, вымышленным) рядом преданий возводятся к Абу-Бекру, Али, даже к пророку, или, что все равно, к самому Богу, для того чтобы не было сомнения в правоверии ордена. Ордена имеют в различных местах свои здания (монастыри, текке), куда все члены регулярно сходятся один или несколько раз в неделю, чтобы здесь под руководством шейха проделать соответственные упражнения. Эти последние зачастую бывают очень странны, так что по их характеру различают, например, воющих, вертящихся и танцующих дервишей. В некоторых орденах экзальтация доходит до такой степени, что действующие лица делаются бесчувственными ко внешним впечатлениям, глотают стекло, раскаленные уголья и тому подобные предметы, наносят себе страшные раны, едят змей и т.д. В этом отношении в Египте особенно знамениты рифаиджа, наследовавшие древним Psylli, а также саадиджа, которые прежде в день рождения пророка ложились на землю, между тем как шейх на лошади ехал по их телам. Впрочем, большинство дервишей занимаются каким-нибудь ремеслом и живут в обществе людей; но существуют также и нищенствующие дервиши, не имеющие постоянного жилища и живущие подаянием. В Турции все ордена состоят под надзором шейха аль-Ислам, который наблюдает за тем, чтобы в них не вкрались противные правоверию учения и обычаи, что иногда бывало. Впрочем, мы бы зашли слишком далеко, если бы стали излагать здесь теории дервишей относительно религии, небесной иерархии и т.д. или описывать их обычаи при вступлении в орден и при других собраниях. Заметим только, что патроном-покровителем всех дервишей считается пророк Кидр, мистическая личность, христианским прототипом которого служит святой Георгий.