Томас Мертон - Внутренний опыт Страница 6

Возвысившись «над плотью и кровью», любовь не становится ни бледной, ни бесстрастной, но любовь, в которой страсть возвышена и очищена самоотверженностью, перестаёт повиноваться природному инстинкту. Водимая Духом Христа, такая любовь ищет блага для другого, а не удовольствия или сиюминутной выгоды для себя. Более того, не разделяя более своей выгоды и выгоды ближнего, она пребывает в любви ради самой любви и стремится к истине во Христе не потому, что та ей желанна, а потому, что та истинна и блага сама по себе. Такая любовь одновременно есть высшее благо и для нас, и для других, и в такой любви «все едино» (Ин. 17:21).

Тщетно искать пробуждения и реализации внутреннего «я» в простой изоляции. Впрочем, некоторое уединение может быть необходимо, если мы хотим воспользоваться преимуществами одиночества, – лишь бы только мы стремились к нему ради высшего единства, в котором наше одиночество не исчезает, а достигает совершенства, потому что на этом уровне уже нет места манипуляции любовью посредством низости или лести. Одиночество необходимо для духовной свободы. Но обретённая свобода должна быть поставлена на службу любви, в которой нет ни рабства, ни подчинения. Простое бегство от людей, без претворения свободы в действия, может привести лишь к духовному застою, подобному смерти, в котором внутреннее «я» никогда не пробудится. Внутри нас не будет тогда ни света, ни голоса – только мрак и гробовое молчание.

Единению, происходящему внутри и поверх нашего глубинного, одинокого «я», противостоит бегство внешнего «я» в собственные глубины, которое не освобождает нас, а порабощает и делает невозможным настоящее общение с внутренним «я» другого. Возможно, говорить о глубинах внешнего «я» значит заходить слишком далеко. Но я хотел подчеркнуть, что углубление в бессознательное, где гнездятся невротические и психотические расстройства, в действительности есть движение нашего внешнего «я», не ограниченного рамками сознания. Внешнее и отчуждённое «я», о котором я говорю, одновременно поверхностное и укоренённое в бессознательном, рифмуется с фрейдовским «сверх-я» – инфантильным и интравертным суррогатом сознания, – а также с «подсознанием» – набором стимулов к удовольствию или к разрушению, автоматически срабатывающих в ответ на внешние раздражители.

Думаю, сказанного вполне достаточно, чтобы объяснить ложный мистицизм и псевдорелигиозность, когда человек вместо глубин истинной свободы и духовности опускается в более тёмные слои внешнего «я», по-прежнему отчуждённого и находящегося в подчинении у внешних сил. Отношения между ложным «я» и внешним миром пронизаны и извращены тяжёлым, псевдомагическим принуждением. В отличие от свободного, непосредственного внутреннего «я», которое легко и доверчиво, без задних мыслей и заботы о себе, открывается навстречу другому, ложное «я» одержимо навязчивой идеей магической власти над другими людьми и толкует дурные «знаки», которые оно видит повсюду вокруг себя, в угоду своим раздутым страхам, вожделению и властолюбию. Истинная христианская любовь задыхается в такой атмосфере, и созерцание здесь невозможно. Всё во внешнем «я» тяжело, угрюмо, сдвинуто со своих мест и затянуто пеленой, хотя оно и воображает себя озарённым сверхъестественным светом. В действительности, здесь царят опасная жажда власти, наваждения и апокалиптические угрозы, духовное сладострастие и мистицизм, замешанный на похоти.

Подобно тому, как все здравые люди так или иначе ищут пробуждения своего внутреннего «я», все приемлемые религии стремятся создать условия, при которых члены религиозной общины могли бы подняться над ней и над собой, чтобы обрести и себя, и друг друга на более высоком уровне. Это означает, что все действительно духовные религии нацелены – по крайней мере, в их глубине – на пробуждение личности и общины в созерцании. Но те формы религиозного и обрядового благочестия, которые растеряли породивший их импульс, склонны чем дальше, тем больше забывать о своей созерцательной цели и абсолютизировать обряды и форму, придерживаясь их ради них самих или ради того, по существу, магического воздействия, которое те якобы оказывают на Того, на Кого они направлены.

Высшая форма религиозного благочестия находит своё завершение и исполнение в сверхчувственном единстве своих адептов с Богом – в пробуждении, созерцании и неотмирном духовном покое. Низшая – стремится к загадочной, магической власти, которая видит в обряде средство угодить божеству и склонить его к исполнению своих желаний. Между этими двумя крайностями лежат различные градации исступления, экзальтации, нравственности, эстетической интуиции. С их помощью религия – примитивная и сложная, грубая и утончённая, деятельная и созерцательная – ведёт человека к пробуждению внутреннего «я» или, по крайней мере, предлагает ему удовлетворительную замену.

Как следует из сказанного, редкая религия действительно проникает в душу верующего, и даже высшая из них в своих общественных и литургических формах необязательно достигает внутреннего «я» отдельного человека. Низшие религии обычно апеллируют к коллективному подсознательному и чаще – к коллективному внешнему «я». Это можно наблюдать на примере тоталитарных псевдорелигий класса и государства, представляющих собой одну из наиболее опасных разновидностей современного варварства – варварство, наступающее изнутри общества и отдельного человека. В техногенной цивилизации отчуждение человека достигает такой степени, которая позволяет в любой момент легко приводить его в политический экстаз, играя на его агрессии, страхе, слепой преданности лидеру, пропагандистскому лозунгу, политическому символу. Эта распространённая сегодня разновидность экстаза приносит определённое «удовлетворение», вызывая своего рода катарсис или просто разряжая напряжение. И современный человек всё чаще довольствуется этим эрзацем подлинного религиозного опыта, нравственности и даже созерцания.

Присущее человеку, как образ Божий, врождённое стремление восстановить в себе подлинное «я», всё чаще искажается, довольствуясь примитивной пародией на религиозную тайну и тенью коллективного «я». Похоже, одно то, что это псевдосозерцание бессознательно, делает его привлекательным. Человек принимает за непосредственность то, что в действительности есть чувство собственной значимости и непогрешимости; он наслаждается сладким забвением личной ответственности, отдаваясь коллективному настроению, сколь бы разрушительным или низким оно ни было. Это напоминает новозаветного Антихриста – ложного Христа, в котором все подлинные «я» утрачены и всё порабощено бледному, свирепому imago, властвующему обезумевшей толпой.

Во все времена необходимо различать между истинной и ложной религией, истинной и ложной глубиной, между святостью и обладанием, любовью и страстью, созерцанием и магией. В нас заложено стремление к пробуждению внутреннего «я», но одно и то же средство, доброе или нейтральное само по себе, можно употребить во благо или во вред – исцелить или разрушить, дать свободу или поработить.

Всякая религия, нацеленная на пробуждение внутреннего «я», неизбежно прибегает к символу. Пробуждение (или мифы, в которых оно запечатлено) символически выражено в искусстве, обрядах, священных жестах, танце, музыке. Жреческие песнопения и молитвы обрамляют центральное действо – жертвоприношение, в свою очередь глубоко символичное. Более высокие формы религии воплощают пробуждение и слияние души с Богом в «таинстве», где обрядовое воспроизведение мифа служит «посвящению» в духовную жизнь или воссоединению с Богом.

Но только в высших, духовных формах богопочитания сохраняется реальная связь между внешним обрядом и внутренним пробуждением. По мере того, как религия теряет свой жар и становится шаблонной, порыв веры ослабевает и становится слишком вялым, чтобы вести к внутреннему пробуждению. Вместо обращения к внутреннему «я» такая «усталая» религия довольствуется тем, что будоражит бессознательные чувства внешнего «я». В этом случае настоящего пробуждения внутреннего «я» не происходит, и утешение, заключённое в обрядовом поклонении, уже не является духовным, личностным и свободным.

Ветхозаветные пророки яростно восставали против такого более или менее внешнего поклонения – устами, но не сердцем, – а Христос обличал его в фарисеях. Целью всякого подлинного религиозного возрождения было восстановить глубинную ориентацию религиозного благочестия, обновить, очистить внутреннюю жизнь, вдохновляемую символикой обряда, таинствами и молитвами, вызвать жар «сердца» на месте механического и формального поклонения. Слово «сердце» – более или менее адекватный символ внутреннего «я», но в Ветхом завете есть и другие: например, «внутренность» или «утроба» (Пс. 7:9). К сожалению, использование физических метафор в качестве символа религиозного пыла не гарантирует от подмены пробуждения внутреннего «я» эмоциональной, чувственной, эротической и даже оргиастической активностью.