Георгий Чистяков - Господу помолимся Страница 6

«Поэтический язык не только ничего общего не имеет с правильным употреблением языка, он является его противоположностью. Его сущность сводится к нарушению принятых языковых норм».

Для стихов типичен иной по сравнению с прозой порядок слов, сами слова поэтического лексикона другие, в прозе они иногда вообще не употребляются.

66

Наконец, в стихах читатель всегда найдет повторы, причем не только ритмические (размер) и звуковые (аллитерации и рифмы), но и словесные: повторяется одно и то же слово, которое становится своего рода рефреном, и т. п. Недаром Н. Гумилев назвал поэзию «высоким косноязычьем».

Это «косноязычье» сохраняется и в прозаическом переводе — переведенные прозой стихи все равно остаются стихами. Именно это и происходит с псалмами. Их поэтическая природа оказалась столь сильна, что её не смог убить неумелый переводчик из Александрии. Она властно проступила сквозь корявые строки его перевода. Возьмем, например, псалом 102, с пения которого начинается литургия Иоанна Златоуста:

Благослови, душа моя, Господа

И всё существо моё имя святое Его.

Благослови, душа моя, Господа,

И не забывай всех благодеяний Его,

Прощающего все беззакония твои,

Исцеляющего все недуги твои.

Забегая вперед, отметим, что в IX в., когда славянские первоучители Кирилл и Мефодий и их ученики начали переводить псалмы на славянский, они сумели сквозь этот греческий перевод разглядеть красоту их оригинала и передать ее средствами новорожденного в то время славянского язы-

67

ка. До сих пор, хотя 1100 лет с лишним отделяют нас от святых Кирилла и Мефодия, переведенные ими псалмы звучат чудесно и, быть может, превосходят красотою своей все то, что потом будет написано по–славянски. Вот как, например, начинается по–славянски псалом 120:

Возведох очи мои в горы,

Отнюдуже [1] приидет помощь моя;

Помощь моя от Господа,

Сотворшаго небо и землю…

Читая псалмы по–гречески, христиане первых веков н. э. за две тысячи лет до современных поэтов открыли, что такое свободный стих, и, создавая новые гимны, тоже стали пользоваться именно этой формой. Славянские псалмы просты и почти ничего общего не имеют с поэзией греческой и римской, но зато теснейшим образом связаны с поэзией библейской.

Для молитвы христиане собирались перед зарей (отсюда современная утреня) и на закате (вечерня). В середине II в. н. э. появилась вечерняя песнь, сохраняющаяся в богослужении доныне; в славянском переводе она начинается словами «Свете тихий», хотя слово «тихий» правильнее было бы перевести с греческого как «радостный»:

68

Свете тихий святыя славы

Бессмертного Отца Небесного,

Святого блаженного,

О Иисусе Христе…

Пришедше на запад солнца,

Видевши свет вечерний,

Поем Отца, и Сына,

И Святого Духа, Бога,

Достоин ecu во вся времена

Пет быти гласы преподобными, [2]

Сыне Божий, живот даяй, [3]

Тем же мир Тя славит. [4]

В центре гимна — Христос, за которым должен идти всякий христианин. Закат, вечернее солнце, покой и умиленное, довольно тихое и слегка заунывное пение — вот что представляешь себе, когда вчитываешься или, вернее, «всматриваешься душою», как сказал в одном из стихотворений А. С. Хомяков, в слова этого гимна. «Свет тихий» — это образ мистический. Он еще видим, а источник его, солнце, уже невидимо, так как скрылось за горами. Невидим и Христос, «вознесшийся во славе», как пели христиане во времена Павла, но видим Его свет, просвещающий человека и делающий его другим, свет, наполняющий любовью сердце человека.

69

На латинском языке церковные песнопения появляются позднее, ведь даже в Риме первые христиане были греками и пользовались для молитвы греческим языком. Одним из первых христианских поэтов, писавших на латыни, был святой Амвросий из Медиолана (совр. Милан), умерший в 397 г. Свои гимны он писал стихами, но подражал при этом греческим образцам, в том числе и гимну «Свете тихий». Вот один из его гимнов, предназначенный для утренней молитвы:

Восход встречая солнечный,

Мы умоляем Господа,

Чтоб среди дел дневных всех нас

Хранил Он от обидчиков.

Сдержи наш невоздержанный

Язык и очи, чтобы мы

Их не бросали с жадностью

На суету житейскую.

Пусть сердца будут чистыми

Глубины и разумно пусть

Смирится плоть надменная

Умеренною трапезой.

Чтоб, когда день закончится

И ночь вернется тёмная,

Во время сна всеобщего

Нам вновь восславить Господа,

70

Пусть Бог Отец прославится

И Сын Его единственный,

И Параклит [5] божественный,

Как ныне, так и в будущем.

Язык Амвросия прост и лаконичен, но при этом безупречен. Один из филологов XIX в. сравнил его стихи с «древними надписями, высеченными на мраморных плитах», и заметил, дополняя эту характеристику, что в них «нет блеска, но есть спокойный свет духовного восторга». Эти гимны хочется сравнить с чашей для святой воды в церкви Витаутаса в Каунасе. Выдолбленная из круглого гранитного валуна и покоящаяся на чугунном треножнике у входа в церковь, чаша поражает своей простотой, строгостью, даже грубостью формы и… абсолютным совершенством.

В цитированном выше гимне содержатся слова, в которых выражена чуть ли не вся суть проповеди Иисуса:

Пусть сердца будут чистыми

Глубины…

Человек грешен, но Бог прощает его, как Отец прощает блудного сына в Евангелии от Луки, если он покается от всего сердца, очистится, отмоется изнутри, станет дру-

71

гим. Не просто добропорядочного поведения требует Иисус от своего слушателя, а его внутренней чистоты, которую назовет потом блаженный Августин «девичеством сердца» (virginitas cordis). Утраченное девичество плоти не вернешь, но есть девичество сердца, и оно, как подчеркивает Августин (а ведь он был непосредственным учеником Амвросия), много важнее. Именно к нему зовет Иисус, рассказывая притчу о блудном сыне, о нем говорит и гимн: «Восход встречая солнечный…»

Но «можете ли вы делать доброе, привыкши делать злое?» — так спрашивал своих слушателей пророк Иеремия (13:23) еще в VII в. до н. э, И продолжал:

Может ли эфиоп переменить свою кожу

И барс — свои пятна,

Так и вы…

Как в самом деле вернуть утраченную чистоту, кто может помочь человеку, если сам он бессилен. Только Бог. Так рождаются такие молитвы, как «Господи, к Тебе прибегаю, научи меня творить волю Твою, ибо Ты — мой Бог». Покаяние — это не просто биение себя в грудь, не просто констатация того, что «я согрешил», и просьба о помиловании, это порыв к чистоте сердца. Именно с этой точки зрения надо смотреть на покаянные песнопения, которыми так

72

богата церковная поэзия. Причем порыв этот выражается, как правило, даже не в словах песнопений, а в их мелодии. Хорошо об этом писал Н. Огарев, известный почему‑то как безбожник, имея в виду молитву «Свете тихий»:

Проснулся звук в ночи немой —

То звон заутрени несется,

То с детства слуху звук святой.

О! как отрадно в душу льется

Опять торжественный покой,

Слеза дрожит, колено гнётся,

И я молюся, мне легко,

И грудь вздыхает широко.

Не всё, не всё, о Боже, нет!

Не всё в душе тоска сгубила.

На дне её есть тихий свет,

На дне её ещё есть сила;

Я тайной верою согрет,

И что бы жизнь мне ни сулила,

Спокойно я взгляну вокруг —

И ясен взор, и светел дух…

Византийские песнописцы

Простота, столь характерная для песнопений, составляющихся «старцами первоначальными» (так назвал древнейших христианских аскетов в одной из своих статей А. С. Пушкин), в Византии сменяется «плетением словес». Византийские гимнографы понимают, что лучше хранить «безбедное молчание», но тем не менее стремятся «песни ткати, спротяженно сложенные», как восклицает Иоанн Дамаскин, один из известнейших византийских гимнографов VII‑VIII вв., то есть составлять стройно сложенные песни подобно тому, как ткётся ковер.

Известен рассказ русской летописи о том, что послов князя Владимира, когда они оказались в константинопольской Софии во время богослужения, настолько поразило его великолепие, что они «пришли в изумление и не знали, на небесах ли были или на земле»: «Мы ни передать, ни забыть не можем такой красоты и благочестия», — говорили они князю.

74

бЗолото и драгоценности в интерьере храма, на наперсных крестах и панагиях, парча архиерейских саккосов и священнических фелоней, кадильный дым и хоровое пение составляют ту красоту, которая так изумила послов князя Владимира. Претворенные в словесную форму, все эти элементы наполняют тексты византийских песнописцев, чей труд Дамаскин именно поэтому и сравнивает с работой мастера, изготовляющего роскошный ковер.