Анна Ильинская - Страницы жизни шамординской схимоахини Серафимы Страница 6

Она не вчера родилась, ей уже за тридцать; жительница Горской общины, всю жизнь смотрела вверх и лишь о небесном помышляла. Но вот враг взбаламутил Россию, дернул ее за руку — и опустила очи долу, и огляделась окрест себя, и вот стоит, уязвлена прелестью мира сего. Она не подозревает, что все это проходит, оставляя после себя горечь и разочарование; она не догадывается, как глупо вверять свою бессмертную душу тому, что по сути своей есть предательство; разве не предает нас все конечное? Дай ей Бог никогда этого не знать. О дева, имей свое сердце г оре, там, на высотах, обителей много…

А рядом старец в епитрахили. Он отвернул лицо, и она видит одно ухо, неподвижно замершее около ее задыхающихся губ. Ее торопливый шепот как бы всасывается гуда, в подставленную ей ушную раковину и, странное дело, исповеднице станови г ся легче и легче, как будто она освобождается от какого‑то нарыва внутри себя. Душа же старца тяжелеет гноем ее едких непросветленных желаний. Он добровольно берет в себя ненужную ему от раву, потому что ей надо избавиться, а больше отдать некому.

Однажды Н. Павлович спросила Батюшку, принимает ли он на себя ст радания приходящих к нему людей? «7 ы сама поняла это, поэтому скажу: иначе облегчить нельзя, — ответил отец Некга — рий, — И вот чувствуешь, что на тебе словно гора каменная — так много греха и боли принесли тебе, прямо не можешь снести. Тогда приходит Благодать и разметывает эту гору камней, как гору сухих листьев, и может принимать сначала».

Наконец все сказано, остается выслушать приговор. Теперь Ирина потупила голову, а старец не мигая смотрит на нее, прямой и высокий. Потом запирает дверь на крючок и подводит ее к иконам:

— Вот что, друг мой. Или ты сейчас же принимаешь решение выбросить эту мысль из головы, или я прямо сейчас отлучаю тебя от церкви. Вот выбирай.

— Только не это, — залилась слезами Ириша, — только не это…

Домой в Гомель возвращаться отец Нектарий запретил и приказал жить у сестры, которая при больнице стирала холщовые подрясники. Позвал Анастасию и трижды предупредил Ирину, что теперь все зависит только от нее:

— При свидетелях тебе говорю.

Обычно старец не давал жестких указаний, что делать, как жить, чтобы в случае неисполнения ученик не понес ответственности. Он сурово обличал и в общих чертах определял направление, в котором надлежит двигаться, но конкретный путь реализации этого указания предоставлял выбирать самому человеку. Однако случай с Ириной был исключительным, поэтому батюшка все за нее решил. Кроме того, он очень надеялся на Анастасию, недаром же он необычайно высоко ценил эту девушку.

— Возьмет, бывало, на общем благословении Настю за руку, — вспоминает матушка Серафимами скажет: «Вот, почтенные посетители, представляю вам эту девицу. Она сюда прислана Промыслом Божиим, она херувим».

Анастасия Бобкова действительно была незаурядным человеком. Имя, данное в Святом Крещении, «воскресшая», она оправдала подвигом всей жизни.

На Рождество из Гомеля приехала Екатерина Даниловна. Отец Мелхиседек дал ей 75 миллионов на дорогу, только бы привезла Иришу. Пошептавшись с матерью, та пошла к Батюшке за благословением съездить на праздник домой.

— На все четыре стороны, — сказал отец Нектарий и отвернулся.

И вечером не принял.

— Я ей все сказал, — передал через келейника.

Наконец, сжалился, но велел привести с собой

Екатерину Даниловну.

— Ты зачем сюда приехала, людей из монастыря выманивать? — выговорил он неразумной матери— Поговей у нас, да и отправляйся с миром, дочка теперь не твоя, а Божья.

Никуда не поехала Ирина, более того, перепуганная мать сама уговаривала ее не трогаться с места. Когда же приходили письма. Батюшка бывало перекрестит и отдаст, а мелхиседековы заберет, недели т ри носи г в кармане нераспечатанными, потом позовет:

— Ну, читай теперь, — а сам садится рядом.

— Вскрываю конверт, слезы текут, строчки расплываются, — улыбается матушка Серафима, — Так и не знаю до сих пор, что он гам писал…

Атмосфера сгущалась. Находиться в Оптиной становилось все труднее. Незадолго до описываемого времени в разоренном монастыре побывал протоиерей С. Четвериков, автор жизнеописания преподобного Амвросия. Уже в эмиграции он писал, что над обителью сгущались тучи, и недалеки были дни полного запустения.

Между тем до внутренней гибели было еще далеко, в Оптиной не угасала подспудная молитвенная жизнь, которая могла быть выкорчевана только физическим истреблением ее носителей. И когда предержащие власти поняли это, над пустынью пронеслась первая гроза: гонение на старца Анатолия.

Этот батюшка был особенно ненавистен новым хозяевам, и к тому имелись все основания. Он стяжал непростительную популярность среди простых людей, тех самых «униженных и оскорбленных», от имени которых совершалась революция и которые должны были послушно проклинать всяческий «опиум», а не собираться вокруг реакционных попов. 29 июля 1922 года к старцу явились с ордером на арест. Отец Анатолий попросил отсрочку на сутки. Чекисты приказали келейнику помочь собрать вещи к утру. На рассвете отец Варнава зашел в келью к Батюшке, нашел его очень ослабевшим и побежал за монастырским фельдшером Пантелеймоном, тем самым, который ездил со старцем Варсонофием в Астапово [3]. Когда они вернулись, отец Анатолий стоял на коленях, уронив голову на постель. Он был бездыханен. В полдень явились чекисты: «Ну что, готов твой старец?» — «Готов», — перекрестился келейник. А тот уж на столе, прибранный, и свеча в руке…

Великая скорбь охватила Оптину пустынь. Смерть батюшки Анатолия воспринималась как гибель старого уклада, ускользающее прошлое, а что взамен? В Казанском соборе всем миром отпели старца. Вместе с богомольцами, которых видимо — невидимо нашло из окрестных деревень, Ирина дала последнее целование первому своему духовнику и уронила горсть земли на гроб, да будет страдальцу пухом. Устраивать отдельное захоронение возможности не было, поэтому отца Анатолия положили у ног батюшки Амвросия, причем могилу рыли внутри, для чего часовню несколько удлинили. О мраморе для надгробия тоже мечтать не приходилось — водрузили деревянное, окрасили белой краской. Надпись на гробнице гласила: «О сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою» (Ин. 13,35); «Пребываяй в любви, в Бозе где бывает и Бог в нем пребывает» (1Ин. 4,16). Когда копали, обвалилась могила отца Макария, гроб приоткрылся, и старческое тело предстало нетленным…

На девятый день после смерти отца Анатолия в Оптину неожиданно приехала его киевская духовная дочь Е. Г. Рымаренко. Батюшка настойчивым письмом приглашал ее на конец июля, но она сумела выбраться только сейчас. Убитая ужасной вестью, плохо понимающая все происходящее, женщина провела в монастыре несколько дней. К отцу Нектарию, единственному теперь старцу в Оптиной, поначалу она была настроена недоверчиво, и батюшка, чувствуя это, не принимал ее. Потом вышел и говорит:

— Опоздала к отцу Анатолию, так пеняй на себя, а зачем пришла к моему недостоинству? Он был великий, а я земнородный. Я только начинаю и не меньше твоего скорблю о том, что потерял…

Она заплакала. Отец Нектарий, смягчившись, погладил ее по голове:

— Ну, рассказывай, что там у тебя…

Человек существо живучее, ко всему привыкает — привыкли и к этому. Теперь в Оптиной проживало много мирских. «Малое стадо», согнанное историческим катаклизмом на пятачке освященной земли, все тесней прижималось друг к другу. Овечки, сгрудившиеся вокруг могилок старцев, без которых, как выяснилось, совершенно невозможно жить. Как много говорили им эти холмики, каким невероятным теплом исходила земля, чтоб обогреть людей, замерзающих на собственной родине. Как сладко было выплакивать этим могилкам свою боль и припадать окаменевшим от ужаса лицом к целебной телесности надгробий. «Малое стадо» жило как на острове посреди враждебного моря; изо всех сил старалось оно загородить собой святые могилки от осатаневших волн мира; а те подступали все ближе и ближе.

Хотя Иоанно — Предтеченский скит давно не существовал, отец Нектарий по — прежнему принимал народ в знаменитой хибарке, где в свое время жили отец Амвросий и отец Иосиф. «Куда мне до великих старцев, — говорил батюшка, — у них благодать была караваями, а у меня ломтик». Однако своим послереволюционным «ломтиком», когда вопрос духовного голода стоял особенно остро, отец Нектарий сумел истинно по — евангельски накормить всех овечек, жалобно жмущихся к нему. Насколько едиными — одна семья! — чувствовали себя последние оптинцы, хорошо чувствуется из стихотворения Надежды Павлович.

…Не одна я стою прел тобою.Отовсюду с русской земляШли с молитвою, шли с сумоюИ к порогу хибарки пришли.

Та высокая в черном платочке.Та веселая с ясным липом, —Будь мне матерью! Будь мне дочкой!Будь сестрою! Мм вместе пойдем.

Та вчера схоронила сына.Та безмужней осталась вдовой…А моя‑то, моя кручина,— Никогда, ничего вполовинуВ неизбывной борьбе с судьбой!

Я — листок родимого древа.Зеленеет высокий ствол,И идут они — жены и девыИз далеких весей и сел.

От Рязани до дальней Сибири,От Тамбова до Соловков,В неоглядной российской шириСлышен шелест и шум шагов.

Вся страна моя плачет и дышитИ вздыхает здесь горячо,И плечо мое чутко слышитПрикоснувшееся плечо…

Как принято в монастыре, день «малого стада» по — прежнему начинался обращением к Богу. Молитвенная сторона в иноческой жизни главная, без молитвы ничего не совершается; без благословения свыше не пойдет ни одно дело, монашествующие хорошо знают это. К сожалению, молитва последних оптинцев дошла до нас в искажении. Вот ее настоящий текст, найденный в записи одного из учеников старца Нектария.