Иеромонах Дамаскин (Христенсен) - Не от мира сего Страница 7

Выпадали и счастливые минуты, озарявшие их печальный союз. «Однажды ночью мы гуляли в парке, смотрю, а фонтанчики работают, крутятся, орошая лужайку, — вспоминает Алисон, — я ужасно любила бегать под брызгами и вмиг перескочила ограду. Как Евгений смеялся! Он радовался как ребенок, глядя на мои шалости. Хотя сам никогда не позволял себе такого. Вот оно — чувство собственного достоинства!»

Пожалуй, можно отчасти согласиться с Алисон, когда она утверждает, что дзен для Евгения был лишь «игрушкой». Помнится, он даже выбросил будильник и аспирин (ему приходилось прибегать к помощи того и другого, что порицал дзен). В результате такого «самоограничения» Алисон приходилось будить его по утрам стуком в дверь, чтобы он не опоздал на лекции и давать таблетки аспирина, когда ему нездоровилось.

«Дзен помог Евгению осознать плохое в себе, — говорит Алисон, — он пытался посредством буддизма познать себя. Но познал лишь свою греховность. Иными словами, буддизм пробудил в нем жажду, но не утолил».

Уже в конце жизни, когда кто‑то спросил его, откуда взялась идея внеличностного божества, Евгений высказался о дзен–буддизме в том же духе: «Идея эта исходит от тех, кто боится личной встречи с Богом, потому что Он непременно взыщет с каждого. А те, кто якобы встречался с Богом внеличностно, лишь тешат свое самолюбие. К тому же приводит и медитация в дзен- буддизме, она «умиряет» душу. Но если душа ваша покойна и не рвется к Богу, то вы обманетесь, думая, что встретили Его. В этом и проявляется духовная незрелость. Но случись вашей душе возгореться, вы в конце концов порвете все путы».

Собственно, Евгений говорил о самом себе в студенчестве. Да, у него именно возгорелась душа. В сущности он никогда не сомневался в реальности Иисуса Христа. Он бунтовал против того христианства, с которым столкнулся сам. И разум пытался убедить сердце, что никакой веры нет.

Не раз при Алисон Евгений «вскипал», пытаясь «порвать путы», не зная толком как. Она припоминает: однажды вечером Джон и Евгений сошлись в нешуточном споре о Боге. Дело происходило на холме у подножия Лысой горы — еще одно излюбленное место встреч «белых ворон». На этот раз вся компания, кроме Алисон, была крепко навеселе. Джон, чуть не плача, как всегда сетовал, что ради Бога ему придется отказаться от женщин. Евгений поначалу лишь хмуро слушал, потом вдруг вскочил и заорал: «Бога нет! Сказки это всё! Если бы Он был, Он не стал бы мучить тех, кто идет за Ним! Тебе кажется, Бог рад–радешенек уязвить, уколоть человека. Такого Бога нет!» И спьяну принялся поливать Джона вином, приговаривая: «Я — Иоанн Креститель!» Потом погрозил Небу кулаком и обругал Бога. «Вот видишь, и ничего не случилось!» — выкрикнул он, вперив бешеный хмельной взор в безмерно огорченную Алисон. Остальные же сочли его выходку не более, чем шуткой. Алисон углядела в ней отчаянный вызов Богу. Ее друг готов был предать себя вечному гневу Божию, лишь воочию убедиться, что Он существует. Серая, унылая бесчувственность была более невмоготу Евгению. Прокляни его Господь хоть на миг, на один благословенный миг узрел бы Евгений Его прикосновение и уверился бы — Бог рядом.

Видела Алисон и другие подобные выходки Евгения, мучимого духовной пустотой. С отчаяния он запил. Алисон говорит, что в жизни не видела, чтобы человек так много пил. Он напивался до блевотины, а потом безутешно рыдал. И никто, кроме Алисон, не знал истинной причины. Все думали, что Евгений пьет «из удовольствия».

. Из всех сокурсников в Помоне Евгений слыл, пожалуй, самым непримиримым атеистом. И, как указывает Алисон, самым искренним, самым «верующим», отдаваясь идее до конца.

Несколько лет спустя Евгений писал: «Атеизм, истинный, «приземленный», с неприятием якобы несправедливого и немилостивого Бога, безусловно, тоже некая вера, попытка противостоять истинному Господу, Чьи пути неисповедимы даже для самых истых христиан. И сколько свидетельств тому, что «атеизм» улетучивался, стоило Господу в ослепительном сиянии явить Себя страждущим, ищущим Его «атеистам». Воистину Христос ведет эти души.»

«Прощай, о бренный мир!»

Куда ни обратись душа человеческая, ждут ее скорби. Обратись она к Тебе, Господи, — узрит прекрасное.

Блаж. Августин

Если к Православию Евгения привел Достоевский, то ко Христу — Бах.

Алисон.

В РАННЕЙ ЮНОСТИ Ницше, а несколько позже дзен–буддизм непроизвольно подталкивали Евгения к тому, из‑за чего так страдала его душа. К той же цели — только открыто и прямо — звала музыка. Как говорят отцы Церкви, музыка — язык души.

«Евгений не столько времени уделял книгам, сколько музыке», — говорит Алисон. В 1954 году он повел девушку на «Бориса Годунова» Мусоргского. Опера открыла ему новую, неизвестную сторону христианства, и он отметил: «Немцы мне казались самыми глубокими и вдумчивыми, похоже, русские много глубже».

Однако главную роль в его жизни сыграл всё же немецкий композитор Иоганн Себастьян Бах. «Мы только Баха и слушали, — вспоминает Алисон. — Нас с ним познакомил Альберт Картер. Бах — его любимый композитор. Мы собирались — человек десять — и слушали, слушали. Евгений выделял Мессу ре–минор, Страсти по Иоанну, Страсти по Матфею, Величание, кантаты, Рождественскую ораторию. Поначалу его привлекала только музыка, но потом и слова начали западать в душу. Слова, которые Бах черпал из Священного Писания. Так Евгений услышал и глубоко прочувствовал слова Библии, положенные на музыку».

Особенно помогла Евгению переосмыслить жизнь кантата № 82 для голоса и оркестра «Имел довольно я.», лейтмотив которой — тема смерти. Сочинена она была к празднику Сретения Господня, когда св. Симеон приветствует Младенца и Богородицу и оповещает Спасителя, что готов теперь умереть. Бах сумел чудесно выразить тоску человека по Царствию Небесному, желание вырваться из «юдоли скорби». Композитор написал три арии для баритона: человек обращается к собственной душе под звуки высокой, чистой и простой мелодии, исполненной покаяния. Первая ария — словно вздох облегчения на исходе жизни:

Имел довольно я, Спасителя приняв, Уставшими руками надежду обнимая. Имел довольно я, Его я видел И, верою своей внимая Господу Христу,

Сегодня в радости покину мир сей В одной надежде, что отныне — Он со мной. А я же буду с Ним, прильпе к Нему, Подобно Симеону, уже взирая радость бытия иного. Сольюся с Ним. Ведь Он Единый сый, Кто разбивает цепи тлена моего земного. Пришла пора прощаться, и с радостью Пою я миру: «Имел довольно я.»

Вторая часть более спокойная, тихая, она словно баюкает душу, навеки усыпающую для мира:

Усните ныне, утомленные глаза,

Сомкнитесь мягко и спокойно.

Не в силах, мир, я быть с тобою доле,

Я отрекаюсь от тебя,

Чтоб дух мой воспарил на воле.

А здесь же — только скорбь,

Лишь там, вдали,

Мне предстоит вкусить отдохновенье, Испить покой благоуханный.

Потом голос поднимается до страстной мольбы:

Господь!

Когда же призовешь с Тобою слиться в мире?!

Когда же я сойду в земли прохладу,

Заветного отдохновения в Тебе вкусив отраду?!

И душа отлетает:

Прощай, о бренный мир!

Мелодия обрывается, слышен лишь низкий звук органа — пришествие смерти. В третьей части душа, освободившись от земного бремени, устремляется в вечность. И музыка, подобно парящей птице, легка и свободна:

С радостью привечаю я смерть!

КАНТАТА № 82 нравилась не только Евгению, но и Алисон. Часто, навещая его, она просила поставить именно эту пластинку. И в конце концов установился обычай: перед тем, как ей идти домой, Евгений неизменно ставил любимую кантату, но только если не было посторонних. Всякий раз, когда Алисон собиралась уходить, Евгений говорил одну и ту же фразу: «Может, немного музыки на дорогу?» И, не дожидаясь очевидного согласия, брал пластинку Баха и спрашивал, какую сторону ей хочется послушать. Снова не дожидаясь ответа, неизменно выбирал заветную кантату. Садился в кресло и отрешался от всех и вся. Пластинка кончалась — он ставил ее заново. И замирал, не внимая даже Алисон, она тихо открывала дверь и уходила. А он всё сидел и молча слушал. Часами потом он «переваривал» свои чувства, откровения, подаренные Бахом. Всё в жизни казалось мелким и незначительным по сравнению с тем, что изрекла его душе музыка.

Уже упоминалось, сколь сильно владела мыслями Евгения смерть, как чаял он ее. Он также «имел довольно» от мира сего. Ему нечего здесь желать, удел его — страдания. И благодаря им он уже во многом «умер для мира». Музыка Баха приоткрыла ему другую, запредельную, до сего неизвестную посмертную жизнь. Не просто чудесная музыка гениального композитора влекла Евгения. Музыку эту, несомненно, написал человек, уверовавший в Бога, в бессмертие собственной души. И чувства свои он излагал языком музыки.