Александр Сегень - Поп Страница 7

14.

Вечером в канун одного из главнейших православных праздников в древний Псков въезжал трясущийся автобус, в котором ехали девять священников, пять псаломщиков, Фрайгаузен и отец Александр с матушкой Алевтиной, которая держала на руках кота с сердитой мордой. Отец Александр был при своем точильном камне и всю дорогу затачивался, потому что матушку Алевтину одолел зуд недовольства батюшкой. Она была твердо убеждена, что не следовало соглашаться никуда ехать:

— Храм нам вернули, католиков выгнали, чего еще?.. Нет, едем теперь в земли незнаемые!

— Отчего же незнаемые! — жалобно стонал отец Александр. — Россия! Глянь в окошко, Псков! Древний град государства Русского.

— Я бы сказал, русский Нюрнберг, — заметил их попутчик, немецкий лейтенант, как и Фрайгаузен, выходец из остзейских немцев, но не так хорошо владеющий русским языком и потому говорящий с сильным акцентом.

Зрелища за окном автобуса распахивались неутешительные: многие здания повреждены, иные полностью разрушены, храмы стоят безглазые и ободранные. Лишь две-три водонапорные башни представляли собой ухоженные образцы советской архитектуры, всё остальное — старое, трескающееся и расползающееся.

— Страшно смотреть! — сердито сказала матушка Алевтина.

— Что поделать, — воздохнул отец Александр. — Едем возрождать пустыню. Благородное дело! Развеселись, матушка Алевтина! Канун праздника-то какого! Преображение Господне! Не знак ли это свыше? Разве не прекрасно приступать к великому начинанию, связанному с преображением жизни, и именно в праздник Преображения?

— Красивые словеса! — не могла угомониться матушка. — С немцами! Преображение!.. Ладно, молчу, молчу.

Не менее запущенным, чем весь город, предстал взору приехавших и некогда великолепный Псковский кремль. Он и теперь сохранял свою царственную осанку, подобно королю Лиру, который и в рубище остается величественным.

Троицкий собор, возле которого остановился автобус, был такой же безглазый и обшарпанный, как все остальные. Еще недавно он служил антирелигиозным музеем, и в нем чувствовалось что-то виноватое: простите, не все следы осквернения успел прибрать! Темнело, в храме заканчивалась служба.

— Служит протоиерей Сергий, — сообщил молоденький священник Георгий Бенигсен, рукоположенный за два дня до начала войны. — Он временно будет возглавлять Псковскую миссию. Пойдемте.

В храме стояла темень. Порывами ветра, бешено вторгающегося в разбитые окна собора, гасились светильники, и сколько ни зажигай свечи, пламя хрипело, как умирающий больной, с трудом держалось на свечных фитильках, будто взывая о помощи, и погибало. В темноте отец Сергий Ефимов, тоже из Латвии прибывший во Псков за неделю до Преображения, заканчивал обряд помазания освященным елеем. Гости подошли к амвону.

— Рад приветствовать вас в наших катакомбах! — приободрил всех отец Сергий. Он был всего шестидесяти трех лет, но выглядел древним, и это ему явно нравилось. И манера говорить у него отличалась этакой старческой хлипкостью. Мол, да, я стар, но и мудр. По происхождению нижегородец, служил в разное время в Петербургской и псковской епархиях, потом в Латвии. В русском селе Пыталове, которое латыши переделали на свой лад в Абрене, возвел красивый храм. На второй день войны батюшку Сергия арестовали и, сильно избитого, отвезли в город Остров, расположенный к югу от Пскова, там он и просидел в тюрьме до самого того дня, когда в Остров вошли немцы. Убегающие энкавэдэшники в спешке забыли расстрелять попа.

И вот теперь как человек, хорошо знающий Псковскую епархию, отец Сергий был назначен немцами начальником Псковской Православной миссии.

— Истинно, что катакомбы, — засмеялся отец Александр, приближаясь к чаше с освященным елеем. Отца Сергия он знал хорошо и радовался, что тот возглавит миссию. Наполненная елеем кисточка нарисовала на лбу у батюшки крест, и сердце отца Александра наполнилось предвкушением больших, трудных, но богоугодных дел.

Выйдя из храма, радовались тому, сколько людей подходило под благословение:

— Батюшка, благослови!

— Благослови, отец!

— Благослови... радость!..

И народ все бедный, в жалких одежонках, в рваной обуви, лица измученные... Поодаль стояли немцы, взирали снисходительно и с презрением.

— Гляньте на наших освободителей, — кивнул в сторону немцев отец Георгий. — Какое высокомерие в лицах! От таких добра не жди. Говорят, Гитлер недавно произнес приговор: «Любой немецкий офицер в интеллектуальном развитии недосягаемо выше самого лучшего русского попа». Особенно вон тот, гляньте, какая тупая и самодовольная рожа!

— Роток на замок, — одернул молодого смельчака отец Александр. — К чему зазря нарываться? Несвоевременные подвиги бессмысленны. Молоденек же ты, Георгий!

— Когда ты молоденек, имеешь мало денег, а станешь стар, богат, болезнен и рогат, — откуда-то процитировал отец Сергий или сам только что придумал. — Идемте, ужинать и спать будем в доме городского головы.

После весьма неплохого ужина спали кто где — матушки и старые священники на кроватях, остальные прямо на полу, рядом с Бенигсеном.

— Ты бы, Георгий, и впрямь поменьше язык распускал. Нам еще ох какая работа предстоит.

— Немца перехитрить? Тяжело будет, — вздыхал отец Георгий.

— Э, братец! Большевиков обламывали, а колбасников не перехитрим, что ли? Ты же, кстати, сам из немцев, тебе ли не знать, как своего единоплеменника вокруг пальца обвести!

— Я русский немец, — возражал молодой священник. — Это высокое звание. Мои предки за Россию сражались. А единоплеменники мои — те, кто называет себя православными христианами. Католик, лютеранин, или, как Гитлер, безбожник, будь они хоть сто раз немцы, не моего племени люди.

А один из священников встал, навис над Бенигсеном и прорычал:

— Мы что тут, все только и радуемся немцу служить? Всем противно! Но зубы сожмём и будем восстанавливать приходы! И ты, отец Георгий, тоже, сжав зубы, будешь!

— Куда же я денусь? Разумеется, буду, — согласился Бенигсен.

Утром третьего дня, когда миссионеры еще спали тем же образом — кто на кроватях, а кто на полу, в дом городского главы ворвались немецкие солдаты. Тыкая стволами винтовок, пиная носками сапог, принялись поднимать мужчин. Матушек не трогали. Проверяя документы, наспех одетых выводили на улицу, подталкивая и бранясь, вели к толпе, сплошь состоящей из мужчин. Эту толпу человек в триста оцепляли эсэсовцы с собаками, на груди — автоматы. Священников тоже втолкнули внутрь оцепления.

— Быстро же заканчивается наша миссия! — щерил зубы Бенигсен. — Интересно, на расстрел или куда?

— Скорее всего, на какие-то срочные трудовые повинности, — предположил отец Александр.

Молодцеватый немецкий лейтенант торжественно и красиво произнес длинную фразу на своем языке. Рядом стоящий переводчик, стараясь говорить столь же торжественно, перевёл:

— В окрестностях города появились бандиты, называющие себя народными мстителями. Ночью они обстреляли немецкие посты. Германская армия понесла потери. В этой связи комендант города Плескау генерал Балангаро-Гравена в порядке репрессии постановил интернировать все мужское население города Плескау в концентрационный лагерь. Это в шестидесяти километрах от Плескау, неподалеку от монастыря. Просьба проявлять спокойствие ради вашей же собственной безопасности.

— Вот и возродили Православие! — безрадостно улыбался отец Георгий. — «Вкушая вкусих мало меду, и се аз умираю».

— А почему Плескау? Что за Плескау такое? — удивлялся отец Александр.

— Так Псков по-немецки называется, — пояснил Бенигсен. — А Чудское озеро будет Пейпус. А Новгород — Наугард.

— Не понимаю. А Берлин как?

— Берлин.

— А Кёнигсберг?

— Кёнигсберг.

— Отчего же мы немецкие города точно называем, а они наши переделывают на свой лад?

— Так уж повелось. Впрочем, мы говорим «Германия», а по-немецки «Дойчланд».

— Всё равно мне это Плескау никак не нравится!

Толпа, окружённая оцеплением, продолжала расти. Ещё пару раз объявили, что происходит, куда всех интернируют и по какой причине. Но вот пришёл полковник Фрайгаузен и сердито что-то долго объяснял молодцеватому лейтенанту. Потом обратился к толпе арестованных:

— К сожалению, произошло недоразумение. Под общий приказ генерала Балангаро-Гравена не подпадают священники Псковской Православной миссии. Просьба господ священников выйти из оцепления и принять от нас извинения.

— Хороша же после этого будет к нам любовь жителей! — на сей раз не выдержал и возмутился отец Александр.

И он был прав. Среди арестованных многие были недовольны:

— Тьфу, попы проклятые! И на небе им рай, и здесь выкрутятся!

— Погодите же, отольются вам наши слёзы!

За оцеплением радостно встречала матушка Алевтина:

— Родненький! Хоть вас-то отпустили, и то спасибо!