Клавдия Лукашевич - Мое милое детство Страница 8

Однако я отвлеклась и забыла о дворике… По краям, у самого забора, тянулась гряда. Она засевалась укропом, салатом и редиской. А между ними росли мак и подсолнечники. Когда они цвели, это было красиво и так оживляло всю грядку. Головки мака и созревшие подсолнечники поступали в полное наше распоряжение.

К дому со двора вело крыльцо из пяти ступенек. Над крыльцом, на колоннах, был большой балкон. Он принадлежал хозяевам.

Бывало, тетя Манюша сидит на крыльце, а мы тут же прыгаем по ступенькам или играем в мяч… Иногда сражаемся с ней в нашу любимую игру «ручные хлопушки», которую мы сами придумали.

И вдруг сверху, с балкона, на веревке спускается небольшая корзиночка…

Поднимешь голову… И видишь приветливые лица трех старушек и старичка генерала. Старушки в локонах, как и тетенька Александрина. Это хозяин и его три сестры, старые девы. Они все улыбаются.

— Милым деточкам за благонравие и послушание ангел с неба принес награду, — слышится ласковый голос.

Тетя Манюша выведет нас на средину двора и заставляет благодарить хозяев:

— Делайте книксен[13]. Присядьте пониже… Наклоните головки, — учит она нас.

— Прекрасные, благовоспитанные деточки… И так всегда кротко, деликатно играют, — одобряют наше поведение хозяйки.

А нас больше всего интересует таинственная закрытая корзиночка. Такие корзиночки спускались сверху почти всегда, когда мы бывали у бабушки. Кроме того, весной хозяйки оделяли своих нижних жильцов букетами чудной сирени, летом — всевозможными цветами, а осенью — фруктами, ягодами и зеленью из своего огорода.

Нам с Лидой не терпится. Хочется скорее, скорее рассмотреть корзинку, что в ней заключено… На дворе при хозяйках смотреть, конечно, неловко. И мы, не помня себя от радости, бежим к бабушке и няне. Они в кухне моют и убирают посуду.

— Бабусенька! Нянечка! Опять нам хозяйки корзиночку спустили. Они сказали, что это «ангел с неба принес».

— Смотрите, смотрите, какая красота! Сколько всего…

И чего-чего не положено в эту корзиночку руками любящих детей женщин: непременно два крашеных яичка, два апельсина, леденцы, две фарфоровых фигурки (барашек и девочка), коробочки (от лекарств), наполненные бусами, цветные ленты и лоскутки, сеточки на головы и даже куски какого-то вкусного кекса.

Мы, конечно, в неописанном восторге: разбираем, делим, всех угощаем… И надолго, надолго хватит нам радости забавляться этой корзиночкой.

Так просто, скромно и незатейливо проводили мы праздники в нашей родной семье.

Когда я их теперь вспоминаю, пожалуй, они мне кажутся очень патриархальными и бедными. Тогда, в детстве, мы ничего не знали и не желали лучшего. Нас охраняли близкие от житейской нужды, горя, забот. Мы не знали роскоши ни в чем и не желали ее. Среди нашей бедности было много духовных интересов, было много такого, что будило воображение, заставляло интересоваться всем окружающим, любить все кругом; была поэзия и красота.

Потом мы узнали, что если даже придет богатство и все материальные блага, но не будет в жизни живого духа, интереса мысли, поэзии, ничто уже не создаст радости и счастья.

Счастлив тот, кто может довольствоваться очень малым!

IV. Серенький домик с зелеными ставнями и его обитатели

В Петербурге, на Васильевском Острове, за Малым проспектом до сих пор еще сохранился в целости дедушкин серенький дом с зелеными ставнями. Домик этот деревянный, двухэтажный, вокруг него расстилался большой сад. Как дорог и памятен мне этот домик!

Когда я прохожу мимо него, то мною овладевает такое волнение, такой душевный трепет, что я непременно должна остановиться… Я останавливаюсь в немом молчании, как перед дорогим памятником. Сколько отрадных воспоминаний из далекого прошлого пронесется перед взором, как в панораме. Сколько незабвенных картин переменится в одно мгновение… Сколько милых, любимых лиц мелькнет перед глазами. Вот они все, точно живые, смотрят из окон этого родного домика. Их уже нет давно, но в моей памяти они будут жить вечно.

Я не хочу знать, кто живет теперь в сером домике. Там теперь, наверно, все иначе, и жизнь течет другая. Пусть будут эти жильцы счастливы… Но к ним мне было бы тяжело заглянуть. Наверно, там уже не так уютно и чисто, как было у бабушки.

Милые, незабвенные комнатки, как вы мне милы и дороги! Как святы мне воспоминания о тихой жизни в этих уютных комнатах! Это колыбель моего счастливого детства, моей первой чистой любви ко всему живому и прекрасному.

В сером домике, в двух небольших комнатах и кухне, слишком тридцать лет прожили дедушка и бабушка.

И я не могу себе представить жизнь моих старичков иначе, как в этих комнатах и в необыкновенной, единственной в своем роде — кухне. Дедушка, бабушка, тетушки и квартира их — сливаются для меня в одно неразрывное целое.

Бывало, мы ночуем с сестрой у бабушки. Нас обыкновенно укладывали в кухне на огромную деревянную кровать. Кровать эта стояла в левом углу за ширмой. На большой зеленой ширме были вышиты тетушками цветы. И мы с сестрой Лидой любили смотреть на них. Нам казалось, что это — прекрасный цветущий сад.

Бабушка и тетеньки уложат нас заботливо. С одного края ляжет бабушка, с другого — тетя Манюша, а мы — в середине. Как тепло, хорошо и мягко утонуть в большой пуховой перине. И как отрадно засыпать под ласковый шепот. Что может быть для ребенка дороже родной ласки? К ней, как к солнышку, рвется детская душа.

Бабушка начнет приготовляться к ночному покою. А мы выглядываем потихоньку из-за ширмы. Вот она распустила свои седые косы и расчесывает их. Они упали почти до пола и теперь еще так густы и длинны. Эти косы были когда-то темно-русые, шелковистые и прекрасные. Няня наша много рассказывала про них.

Бабушка наша такая чистенькая, спокойная, кроткая. Она встала в углу перед образами и начала молиться.

В кухне полумрак. Только в правом углу у божниц горят лампады; да не одна, а целых три. Они спускаются на блестящих цепочках с потолка. Весь угол занят образами, точно в часовне. Посредине — угольник, а на угольнике большой образ святителя Николая чудотворца. Этот образ писал сам дедушка. Он был у нас художник. Образ почитался в нашей семье как чудотворный и спас нас от многих бед и несчастий. Благодаря ему не сгорел во время сильного пожара серый дом, молитвы перед ним спасли дедушку от смерти… Он послал счастье нашим тетушкам. Так говорили и так верили в нашей семье.

Я так любила смотреть на благодатный лик Святителя. И куда бы я ни отошла — мне казалось, он поворачивает добрые глаза в ту же сторону и благословляет меня.

Бабушка молилась долго и усердно. Она шептала молитвы, клала частые земные поклоны и, припадая к полу головой, плакала. Совсем как моя нянечка.

«О чем вздыхает и плачет бабушка? — думала я. — Все у нее так хорошо. И кухня такая чудесная… И бабушка такая счастливая». Спросить ее мы не решались. Но, может быть, эти слезы были слезами благодарности, радости и умиления.

Утомленная дневной суетой, наша старушка скоро засыпала. Но тетя Манюша, обнявши нас обеих, долго шепотом рассказывала свои думы, мечты и желания. Она была точно наша старшая сестра. И мы ее понимали.

Жизнь в сером домике начиналась очень рано. Пожалуй, часов в 5–6 утра. Бабушка вставала первая. Она всегда говорила маме:

— Жена и хозяйка должна вставать раньше всех… Тогда и порядок будет в доме и муж жену ценить станет… Свой хозяйский глаз — что алмаз[14].

Как подумаешь теперь, что это было за хозяйство в сером доме… Маленькое-маленькое… А сколько было с ним хлопот, забот, возни, дум… Сколько души, любви вкладывалось в эту крошечную семейную обстановку! Наверное, оттого она была для всех так привлекательна и жизнь прямо-таки на гроши казалась красивой, интересной и даже как будто в полном достатке. Много надо было уменья, трудов, изворотливости, чтобы жить с семьей на крошечные средства, чтобы все были сыты, довольны, веселы и не замечали бедности. Старики наши обладали таким волшебным даром.

Иногда в детстве я спала чутко и тревожно и просыпалась вместе с бабушкой. Интересно было из-за ширмы посмотреть, что она станет делать утром. Притаишься, лежишь и высматриваешь.

Бабушка умывалась в углу. Умывальник был глиняный, вроде чайника без ручки. Он висел на веревке. И, чтобы лилась вода, надо было наклонять этот чайник за носик.

Затем старушка опять долго-долго молилась, как и вечером.

После этого бабушка варила на тагане[15]кофе и саламату[16]. Саламата предназначалась для нас и для дедушки. В то время тоже заботились о здоровье. По утрам нас всегда кормили какой-то саламатой с патокой[17]. Мы ее терпеть не могли, но нас заставляли ее есть. Бабушка и няня говорили: «Покушаете саламаты — будете полненькие, здоровенькие. И щечки будут розовые».