Геннадий Фаст - Кто же Сей? Книга об Иисусе Христе Страница 8

Первый человек (то есть Адам. – Г.Ф.) – из земли, перстный (персть – то есть прах, пыль земная. – Г.Ф.), второй человек – Господь с неба (1 Кор. 15: 47).

Основываясь на этих словах апостола, авторитетный учитель того времени, друг святителя Василия Великого (ок. 330–379) Аполлинарий [13] еще в IV веке разработал учение, согласно которому Тело Иисуса Христа сошло с неба, а Дева Мария стала лишь тем сосудом, через который оно пришло в мир, то есть человеческое Тело Христа не произошло от Девы Марии.

Спустя тысячелетие это учение отозвалось в работах протестантского теолога Менно Симонса [14] , тем более что протестантизм изначально отвергал почитание Девы Марии как Божией Матери, но было отвергнуто Церковью как ересь. Но как же в таком случае толковать слова апостола Павла? Отец III Вселенского собора, состоявшегося в 431 году, святитель Кирилл Александрийский (376–444), рассматривавший эти вопросы в то время, когда было утверждено истинное православное учение о Деве Марии как о Богородице, объяснял их таким образом: Господь с Неба – это Предвечное Слово, пришедшее с небес, а в утробе Девической оно воплотилось, взяв от Девы ее Плоть.

Это учение и является истинно православным, иначе Христос действительно был бы вторым Адамом, но вторым уже в том смысле, что вообще был бы не от нас, происходил бы не из рода человеческого. Не было бы никакого родословия Иисуса Христа, речь шла бы уже о некоем «другом человеке», к человечеству никакого отношения не имеющем.

Святые отцы Церкви считали чрезвычайно важным подчеркнуть, что Господь Иисус Христос – именно от нашего рода! Православная вера возвышает Деву Марию как истинную Мать истинного Сына Человеческого, и икона Божией Матери с Богомладенцем на руках приобретает богословский догматический смысл, став любимой иконой всех православных христиан.

Существовала и другая ложная теория, возникшая еще в I–II веках, – так называемое учение докетов [15] . Докеты были приверженцами эллинской философии, пытавшимися примирить и объединить ее с христианством. Для них казалось немыслимым, что Божественная природа могла воплотиться. Это абсурд, возмущались они, Бог не может быть человеком! Впрочем, эта тайна и по сей день остается абсурдом, например, для всего мусульманского мира. Христианство же не просто настаивает на этом утверждении. Именно это учение и есть суть и отличительная черта христианской веры. Если мы не принимаем его, то мы – не христиане.

Докеты полагали, что человеческая природа Христа была лишь мнимой, кажущейся. Согласно их представлениям, Дева Мария держала на руках «мнимого» Младенца, ученикам только «казалось», что рядом с ними – человек, и, в конце концов, всем только «подумалось», что распят был Сын Человеческий. На самом деле существует только Бог, а Тело было всего лишь «призраком», некоей «видимостью».

Такое учение разрушает само существо христианской веры. Еще апостолы заметили тенденцию к такой рационализации и воспротивились ей, особенно Иоанн Богослов, писавший:

Всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста (Ин. 4: 2–3).

Как видим, апостол ставит этот вопрос во главу угла христианской веры. Таким образом, христианская Церковь, начиная со святых апостолов, исповедовала, что Христос является не мнимым, а истинным, подлинным человеком со всей нашей анатомией и физиологией, со всем, что присуще человеческой природе. Подлинный человек припадал к груди Богоматери, подлинный человек был обрезан на восьмой день, подлинный человек ходил по земле, подлинный человек был распят на Кресте, положен во Гроб, а потом воскрес.

Однако трудно поверить во все это до конца, и тот же Аполлинарий, исповедуя, что Богом была воспринята истинная человеческая плоть, предложил учение, которое на первый взгляд кажется приемлемым и даже удачным. Оно как будто что-то объясняет, как будто упраздняет «абсурдность» нашей веры… Впрочем, еще раннехристианский теолог и писатель Тертуллиан (155/165 – 220/240) повторял: «Верую, ибо абсурдно». Но иногда так не хочется абсурдов, хочется, чтобы все было понятно!

Аполлинарий рассматривает тройственный состав человеческого естества: дух, душу и тело. Между прочим, так же называется и знаменитый труд святого исповедника Русской Православной Церкви, выдающегося хирурга и духовного писателя, архиепископа Симферопольского и Крымского Луки (Войно-Ясенецкого; 1877–1961). Аполлинарий пишет, что у Христа была подлинная плоть, то есть Он имел настоящее физическое тело и настоящую душу, так что Ему был полностью доступен весь мир человеческих эмоций и чувств: Он страдал, тосковал, радовался… Но человеческий дух во Христе был замещен Логосом, это и было Божественное Слово, которое восприняло человеческую плоть и человеческую душу.

Таким образом, Аполлинарий не испытывал трудностей с такими, например, фразами, как Слово стало плотию (Ин. 1: 14), или со словами, произнесенными Господом в Гефсиманском саду: Душа Моя скорбит смертельно (Мф. 26: 38). Казалось бы, у него не могло возникнуть проблем с богословием. Логос,

Второе Лицо Троицы во Христе, и занимает место человеческого духа. Однако святые отцы не приняли и это учение, отвергнув его, как еретическое. Они утверждали, что Христос воспринял подлинную плоть человеческую, подлинную человеческую душу и подлинный человеческий дух. Вся эта полнота человеческой природы соединилась с Предвечным Словом, то есть с Богом.

На первый взгляд, учение отцов Церкви менее логично, нежели учение Аполлинария. Но они исходили из аксиомы: «Что не воспринято, то и не спасено». Христос воспринял человеческую плоть, поэтому наша плоть спасается; Христос воспринял человеческую душу, поэтому спасается и наша душа. Но если бы Господь не воспринял человеческий дух, то человеческий дух не спасался бы.

Иисусу была доступна и духовная жизнь человека. Отче! В руки Твои предаю дух Мой (Лк. 23: 46), – говорит Он на Кресте. Нам не следует перетолковывать эти слова в том смысле, что Господь имел в виду душу, мы должны воспринимать их буквально: речь идет именно о духе, о высшем проявлении человеческой природы.

Это учение Церкви отражено в третьем члене «Символа Веры»: «Нас ради человек и нашего ради спасения <…> воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы». Зачем же потом добавлено: «…и вочеловечшася»? Казалось бы, здесь мы сталкиваемся с очевидным повторением, но «Символ Веры» подобен строгой математической формуле, в которой не должно ничего недоставать, равно как и не должно быть ничего лишнего.

Дело в том, что «плоть» и «человек» – отнюдь не одно и то же. Под «плотью» понимается материальная субстанция, но ни в коем случае не дух. Причастие «воплотившагося» вполне устроило бы Аполлинария, однако добавка «…и вочеловечшася» предполагает как раз принятие Христом человеческого духа. Таким образом, Спаситель был не «призраком», как полагали докеты, и обладал не какой-то «половинчатой» частью человеческой природы, как думал Аполлинарий, а именно всей ее полнотой.

Словам «Сын Человеческий» присущ один интересный оттенок. Нам было бы проще ощущать Его «Отцом Человеческим», ведь Сын – порождение Отца. Но в этом-то среди прочего и состоит кёнозис, или, говоря по-русски, истощение Божества. Господь настолько смирился и снизошел к нам, что сделался порождением Собственного творения.

О человеческой немощи

Человек – существо немощное, причем речь вовсе не обязательно идет о немощи греховной: грех и немощь – вещи совершенно разные. К грехам Христос был непричастен. Приверженцы секты Виссариона [16] охотно соглашаются с тем, что у их лидера есть грехи, потому что, по их словам, Христос должен познать в том числе и грехи для того, чтобы помочь грешникам. Но для христианского сознания такое утверждение абсолютно неприемлемо. Если кто-то вкусил грех, то, значит, и сам нуждается в спасении. Господь не может вкусить грех, понятие греха абсолютно несовместимо с понятием Бога: Он Свят. Немощь же не имеет никакого отношения к греху, человеческая слабость – не грех.

Иногда, говоря: «человек немощен…», мы тем самым призываем к снисхождению к каким-то греховным слабостям. Но святой Иоанн Дамаскин (ок. 675 – ок. 753/780) пишет о «безгрешных страстях». Какими могут быть человеческие немощи? Немощь сил, немощь возможностей… Как же Бог Всемогущий (а именно таковым Он открылся Аврааму) может приобщиться к немощи? Этот парадокс присущ христианской вере, нашему исповеданию Христа как Сына Человеческого. Когда речь заходит об этом, христиане нередко настораживаются: им кажется, что их чуть ли не в грех вводят, чуть ли не в ересь толкают! С другой стороны, если этого не принять, мы не примем Христа как Сына Человеческого, потому что человек не может быть ни всемогущ, ни всеведущ.