Антонин Капустин - Пять дней на Святой Земле и в Иерусалиме Страница 8

От меньшего купола я перешел к большому, накрывающему собою часовню Гроба Господня. Состояние, в каком он находится, по справедливости, возбуждает и сожаление, и страх, и негодование. Собственно, когда говорится о сем куполе, разумеется одна только верхняя часть его, т. е. свод или крыша. Свод этот деревянный и, по обширности поперечника своего, неизбежно грузный, а вслед за тем и естественно непрочный. Изнутри он выштукатурен по решети, снаружи по мелкой драни покрыт свинцовыми листами. От ветра последние во многих местах отодрались, вследствие чего и внутри во многих местах штукатурка отвалилась, обнажив безобразный остов свода и открыв доступ внутрь храма и дождю, и снегу, и всем разрушительным действиям непогоды. Опасность таким образом с каждым годом увеличивается. Находясь вчера внутри «ротонды» и озирая разодранный во многих местах свод, я неприятно испытывал все три упомянутые выше ощущения (сожаление, страх и негодование), к коим примешивалось еще четвертое чувство удивления путям Божиим. Святейшее место земли не только видимо пренебрежено, но и подвержено несомненной опасности. В то время, как идут нескончаемые споры о том, кому исправить поврежденный свод или выстроить на место его новый, христианский мир может в какой-нибудь достойный вечного оплакивания день вдруг услышать, что громада подгнившего леса обрушилась и разбила все, что было вверено ее ненадежной защите. Если нет возможности уладить дело между христианами, пусть займется им рука неверная. По греческой простой пословице, «из двух предстоящих зол надобно предпочитать (для выбора) то, которое менее худо». Возобновление Святой Софии султаном, без сомнения, во всяком христианине возбудило чувство признательности к возобновителю. То же будет и с возобновлением купола над Гробом Господним, хотя поначалу может показаться тому или другому ревнителю церкви Христовой и прискорбным вмешательство неверного в дело, столько близкое верующим.

Малое оконце, пробитое в восточной стене большого купола, обращенной к церкви Воскресения, хотя и закладенное теперь, все же оставляет в душе тяжелое чувство. Когда-то я утешен был, услышав, что в комнате за ним хранятся одни старые вещи, и более ничего. Теперь мне сказано было, что там действительно живет по временам турок, и, как турок, конечно не один… Но это ли одно оскорбляет теплое и живое чувство благоговейного поклонника в священнейшем из храмов Божиих? Первая, вопиющая нужда, падающая неотменным долгом на всех, иже во власти суть, изгнать из храма сего всякое жилище человеческое. Страх турецкой власти уже прошел безвозвратно. К чему еще запираться на ночь поклонникам? Это, возмутительное для доброго чувства обыкновение должно быть прекращено во что бы то ни стало. Все вероисповедания имеют в сопредельности с храмом свои жилища. Пусть там и ночуют поклонники, приходя в урочный час в церковь. Все равно, теперь привратник-турок отворяет уже двери церкви по особенному востребованию и в полночь и ранее полночи. Пусть он отворяет их постоянно в полночь и ранее полночи, одним словом в какой бы то ни было урочный час. Латины, всех живее чувствующие неудобства запертой безвыходно церкви, обвиняют в несовременном продолжении старого насильственного порядка вещей греков, у коих будто бы на этот счет есть тайное соглашение с турками. Подобное нарекание ощутительно веет духом вражды и озлобленности. Греки, может быть, только менее других оказывают рвения к изменению старого, для всех равно стеснительного положения вещей, боясь при нововведении утратить что-нибудь из своей собственности или из своих прав. Горький опыт научил их быть весьма осторожными. Но, как бы то ни было, и грекам, и латинам, и армянам, и самим туркам надобно спешить очистить достопоклоняемое место от нестерпимого позора. Кто бывал в Иерусалиме и хоть раз провел несколько минут во храме Воскресения Христова перед часовней, тот не только разумеет меня, но, надеюсь, и сочувствует мне вполне.

Святая Голгофа

Спустившись вниз, я на досуге при собранных мыслях и успокоенных чувствах обошел внутри храма все святыни, поклоняясь им. На тот раз в обширном здании была тишина глубокая. С высоты Голгофы можно обозревать значительную часть священной местности. Небольшого усилия нужно было к тому, чтобы перенестись мыслями ко времени, когда загроможденная теперь зданиями окрестность была полем каменистым и холмистым, как и вся почва Иерусалима. Стоя на бывшем «Краниевом» или «Лобном месте» перед изображением распятого Господа, всего естественнее воображаешь себе лицо Его обращенным внутрь храма, т. е. на запад. Но, по всей вероятности, оно было обращено к городу, следовательно, к теперешней стене предела Голгофского. Оттого, кажется, и место, где стояла в страшные минуты казни и смерти Сына Божия Его Пречистая Матерь, означенное теперь на помосте храма очертанием круга на перекрестке путей к Голгофе и Святому Гробу, едва ли не ошибочно указывается[2]. Когда мироносицы шли зело заутра ко Гробу, путь их лежал через теперешний собор или несколько севернее его. Свет начинающегося дня должен был освещать им скалу гробовую. Страшный холм Лобный, воссиявшу солнцу, мог, впрочем, закрывать ее своею тенью, потому что событие происходило в начале весны, когда солнце бывает около средины между зимним и летним востоком, и, следовательно, почти на прямой линии от Голгофы к Богоприемной пещере. Соседство грозного места не страшило боязливых по природе, но на тот раз исполненных отваги жен. Их занимала своя мысль: кто отвалит им камень от дверей гроба? Легко представлялась в моем воображении сия малая и низкая дверь, черневшая на светлом иссеро-желтом фоне скалы, с отваленным впереди ее такого же цвета камнем, велиим зело. Трепетные жены стоят в нескольких шагах от сего камня, там где теперь все, подобные им благоговейные души, принесшиеся со всех концов мира, изливаются в теплейшей молитве, уготовав Господу вместо мира горячие слезы. Евангельских жен, без сомнения, смутило неожиданное обстоятельство. Они не знали, что ранее их прихода на том камне произошло страшное явление ангела, ужаснувшее стороживших пещеру воинов до того, что они разбежались и оставили место пустым. Мироносицы, вероятно, ничего не знали о приставленной Пилатом страже; иначе они не решились бы идти туда одни почти еще в ночную пору; по крайней мере, идя туда, не могли бы всю свою заботу сводить на вопрос о том, кто отвалит нам камень. Когда трепетные жены вошли в отверстие скалы, их взор естественно прежде всего упал на гробовое ложе, где положен был Учитель. И только тогда, как они уже не обрели в нем телесе Господа Иисуса и стали размышлять о том, что бы тут могло случиться, как бы очнувшись от овладевшего ими чувства, заметили по правую руку от себя, следовательно, у самого входа, на месте, через которое они только что прошли, светлый образ юноши. Другой такой же юноша сидел перед ними и у противоположного конца Гроба. Вероятно, при свете сих-то новых стражей и могли святые жены заметить, что в глубине иссеченной ямы не было тела Господнего. При виде тесной пещеры легко представить весь ужас пришелиц. Страшные видения были возле самих их. Не могши вынесть преестественного чувства, они пали лицем на землю, т. е. к самому мертвенному ложу необретенного ими Учителя. Дивное и преисполненное утешений видение! С теплейшим чувством признательности и невозмутимым покоем духа все человечество должно приникать к сему смертному одру Богочеловека и вместе колыбели своего бессмертия. Я не могу ничего придумать величественнее, торжественнее и радостнее сих немногих минут безмолвной встречи ангелов и человеков у гроба Богочеловека. Слышится и мне хотя в тысячном отзвуке ни с чем несравнимый и ко всем применимый вопрос бессмертного: что вы ищете живаго между мертвыми? Сколько восторгающей радости заключается в словах сих?! В них, впрочем, есть и нечто особенное, на чем невольно останавливаешься вниманием, – в них слышится как бы укор мироносицам в забывчивости или недоверчивости прямому предречению Спасителя о Его воскресении. Чем же отвечали на слово ангельское мироносицы? Страхом и радостью. Трепетало бренное естество от непривычного соприсутствия миру духовному, а сродный сему дух торжествовал. Но и то, и другое чувство вело к одному и тому же последствию – скорейшему выходу духовидец из пещеры. Изшедша из нее, скоро они бежали. Я видел воображением их испуганные и вместе радующиеся лица, освещенные восшедшим уже солнцем, их открытые для неудержимого слова, но безмолвные уста, их бег спешный и неровный, не управляемый волею, их уже безвременно печальные одежды, их уже не нужное более миро… Я за них трепетал от радости, предвидя близкую встречу их с Господом. Взор мой проникал сквозь стену алтаря соборного, следя за бежавшими образами благовестниц воскресения. Но у меня не достало ни сил, ни дерзновения живописать образ Самого Воскресшего, в славе Его Божества под покровом прославленной плоти. Достаточно было для меня и одного Его тихого и пронзающего сердце слова: радуйтеся. Полагают, что местом явления Иисуса Христа мироносицам был нынешний алтарь соборной церкви. Таким образом, первую речь Воскресшего можно бы было слышать с Голгофы, если бы было кому слушать ее в тот, чрезвычайный для нас, необыкновенный для земного Иерусалима день. Блаженные боговидицы не испытывали Явившегося им ни взором, ни мыслию, а только поклонились Ему до земли, обняв ноги Его. Но прикосновение к стопам Господа показало ученицам, что Учитель уже не принадлежит чувственному миру, и они снова поддались тягостному чувству страха. Господь сказал им: не бойтеся, и повелел идти с вестию о Себе к братиям – апостолам… Тихое умиление исполнило душу мою. Светлые образы вызываемого перед мысленным взором давноминувшего исчезли. Стена и мрак одни были передо мною в действительности! Оставалось припомнить вечноблажащее слово Господне: «Блажени не видевшие и веровавшие», и помолиться о том, чтобы Принявший всякую власть на небеси и на земли не отринул и моей духовной бедности от лика своих «братий», не исключил из Своего царства – единого для всех, – и для мироносиц, и для апостолов, и для боголюбивых строителей святого храма сего, сберегших в стенах его для потомства драгоценнейшую святыню земли, и для отцов наших, и для нас, и для отдаленнейших родов человечества! Глубоко трогательное явление Господа Магдалине, бывшее у самого Гроба, я переводил через сознание и сердце в минувшую ночь, когда стоял на месте мироносицы, и, подобно ей, проникал внутрь светосиянной пещеры. У той же пещеры я с живостию воображал видеть и двух апостолов, приходивших увериться в истине благовестия мироносиц. И доселе остается для меня предметом упорной думы выражение одного из них о самом себе: обаче не вниде. С навязчивым, может быть, пристрастием следящая за любимым образом любимого ученика Христова мысль моя упрекала меня, зачем я не подражал ему и не отказал себе, хотя на первый день, в удовольствии войти во Святой Гроб. Причин возникновения в душе тех или других помышлений лукавых нередко невозможно бывает доискаться. Но на этот раз механизм наваждения скоро обнаружился передо мною. Сначала я поверил добронравственности внезапного самоукорения. Но, помыслив потом о безмерном расстоянии, существующем между предметами, не идущими ни в какое сопоставление, понял, в чем дело, и ответил помыслу припоминанием одного великого исторического лица, на которое малые земли думали походить, держа, подобно ему, на сторону голову…