Андрей Богданов - Русские патриархи1589–1700 гг Страница 80

Царское прощение

— Видения! — думал Никон. — Их у меня было немало. Вот в Ферапонтове на Святой пост видел себя в превеликих каменных зданиях, и протопоп Московского большого собора Михаил докладывал будто о освящении церкви — и вместе мы шли из одной палаты в другую и в третью, и чем дальше шли — тем являлись нам палаты красивейшие. В пятой или шестой палате красота строения была неописуемая, отделка великолепная — там внезапно появился юноша благообразный и сказал: «Знаешь ли ты, чье это здание?» Я же отвечал: «Никак, господи мой, не ведаю». А он говорит: «Здание это, что ты видишь, твое есть, что ты создал своим терпением; постарайся совершить весь свой путь. И еще тебе скажу, что сегодня будешь свой хлеб есть», — произнес юноша и исчез вместе с видением.

И действительно, в тот же день нежданно–негаданно пришел в Ферапонтов обоз из моего строения обители Воскресенской Новоиерусалимской, привез денег 200 рублей, рыбы и иных запасов немало — и десять больших караваев хлеба братского. Так сбылось видение ночи той, что «сегодня будешь свой хлеб есть»! И ведь вернулись все пришедшие здраво в свою обитель, а других всех, кто добровольно приходил к нему из Нового Иерусалима — Памву, Варлаама, Палладия, Маркела, Мардария, Виссариона, Флавиана и иных, много лет по разным заточениям в тяжких оковах гладом томили и горькими мучениями озлобляли, так что некоторые и жизни лишились…

— Но сейчас, — думал Никон, — я не чувствовал, а знал, что гонец придет. Я знал своего врага и надеялся на друзей. Старый гонитель — патриарх Иоаким, не архиерей, а блюдолиз, и в заточении пытался меня уесть: натравил архимандрита Павла с Желябужским, перевел в Кириллов, велел отобрать панагию и серебряные патриаршие печати. Даже Павел сжалился, глядя на мои мучения, — просил Иоакима разрешить построить новые кельи, видя смерть мою от келейного угара; патриарх не ответил на эту просьбу, занят он, вишь ли! Но остались у меня друзья на Москве, нужно было только терпение.

Глядишь, молодой царь Федор Алексеевич стал приходить в возраст совершенный, стал интересоваться блаженным Никоном: как изгнан и заточен, и за что, и каков был — сам–то меня не помнит, я в Воскресенский раньше его рождения сошел. Зато тетка его благородная царевна Татьяна Михайловна с юности меня зело любила и почитала как отца и пастыря. Говорили мне, что беседует она с молодым царем о Никоне, какое великое святейший попечение имел о доме царском, спасая его от поветрия морового, как, будучи на патриаршем престоле, любовь имел с отцом его Алексеем и как изгнан был и страдаю в заточении терпеливо.

Слышал царь Федор от тетки и от многих о чудном строении монастыря Воскресенского и великой церкви, которую я основал по образу святой Иерусалимской церкви, где гроб Спасителя и Голгофа святая с иными страстями Христовыми. И что та чудная церковь ныне стоит много лет недостроена, в великом презрении, и что хорошо бы ту святую церковь завершить, а для того дать свободу из заточения строителю ее Никону. Хотя и многими отговариваем был, но отверз царь очи ума своего и поехал взглянуть на Новый Иерусалим, удивился заброшенности столь огромного и совершенного храма, стал жаловать братию милостыней и о строении церкви попечение иметь.

Возлюбил царь Федор место то, стал там почасту бывать и доброжелателей моих слушать — а бояре и Иоаким патриарх все считали его неразумным юношей. Как–то говорил Федор об избрании нового архимандрита и добавил: «Если хотите, чтобы взят был сюда Никон патриарх, основавший обитель и великую эту церковь — подайте мне прошение за вашими руками — если Бог помощи подаст, это дело исправится». Возрадовалась воскресенская братия и немедля подала челобитную государю:

«Помилуй нас, нищих своих богомольцев: подай церкви исполнение, приведи кораблю кормчего, пошли пастыря стаду, приставь голову к телу — христоподражательного нашего наставника святейшего Никона, что, как Моисей, провел нас через море мира… повели освободить из Кириллова монастыря в монастырь живоносного Христова Воскресения, растущий в высоту повсеместного прославления, как дерево плодовитое…»

С сей челобитной возвратился царь Федор в Москву и начал мысль свою об освобождении Никона, чтобы тот мог завершить основанный им Новоиерусалимский храм, изъявлять святейшему Иоакиму, патриарху Московскому. Никон знал, что Иоаким будет против его освобождения, и действительно, доброжелатели сообщали опальному, что Московский патриарх много раз запрещал царю помиловать узника, осужденного собором вселенских патриархов. Царь Федор Алексеевич обратился тогда к собору российских архиереев «с прошением и молением, да будет освобожден из заточения Никон патриарх».

Хоть и боялись архиереи патриарха Иоакима, с насмешкой думал Никон, однако царя боялись еще больше. Сколько ни выступал Иоаким против мысли Федора Алексеевича, а собор постановил меня из заточения взять в Воскресенский монастырь. Все же недооценил царь Федор Иоакима — тот резко отказался утвердить решение собора, и все усилия оказались тщетными. (Еще бы, мелькнуло в мыслях Никона, я и сам не испугался бы отказать царю, как не раз и поступал).

С теплым чувством вспомнил Никон, как молодой царь, не сумевший уговорить Иоакима, хоть и умолял его вместе с теткой, царевной Татьяной, прислал в Кириллов монастырь собственноручное утешительное послание опальному. Радостно принял он тогда высочайшую весть, что царское величество такое попечение о нем имеет, из заточения освободить желает и дать возможность в монастыре Воскресенском завершить созидание великой церкви. Это был бы первый шаг к прежнему величию, ибо не случайно прибавлял царь в письме, что желает видеть благочестивейшего, «зане слышал о нем от многих, яко премудр зело, и знаток божественного писания, и истинный рачитель и поборник по святой непорочной вере, и хранитель святых божественных догматов». Не зря боялся моего возвращения Иоаким патриарх! — с гордостью подумал Никон.

Если бы не болезнь царская, давно бы получил я свободу из заточения. А тут и сам разболелся сильно — пришлось принять схиму и надоумить архимандрита Никиту сообщить о моей скорой смерти Иоакиму, да и Воскресенскую братию поторопить побить обо мне челом великому государю, чтобы не дать мне напрасной смертью погибнуть. Это должно было подействовать — царь умилился обо мне, а освященный собор с Иоакимом патриархом дали ему волю, перестав меня бояться. Думают, что скоро умру, — ну уж нет, теперь–то я войду в силу! И не в таких болезнях бывал, не таких, как эта змея Иоаким, недругов осиливал…

Царское обещание

Никон проснулся рано утром, за час до света. Он всегда спал мало. С трудом скинув с себя мягкие беличьи и теплые соболиные покрывала, которыми старательно закутали его ученики, патриарх сполз с ложа и преклонил колена для обычной продолжительной молитвы. По традиции, он разделил общую трапезу и даже съел немного хлеба и вареных овощей. Велев откинуть полости шатра, Никон с помощью учеников возлег на ложе и оттуда загоревшимся взором смотрел на памятные издавна берега Шексны, по которым летел слух о его возвращении.

Жители деревень, городков и сел спешили к берегу, чтобы видеть освобожденного страдальца, принять его благословение, поднести путешественникам потребное в дороге. То и дело разные струги каравана приставали к берегам, чтобы принять дары и заплатить за них новостями. Дальнозоркий в старости Никон видел на лицах многих людей слезы. Велев ученику поддерживать его под локоть, патриарх неустанно благословлял собравшиеся ради его встречи народы.

Временами он впадал в забытье. Тогда ему чудилось, что не было тяжелых десятилетий, и не старец опальный патриарх, а молодой, полный энергии митрополит Новгородский плывет во главе каравана к Москве, везя с Соловецких островов святые мощи Филиппа митрополита Московского и всея Руси, чтобы заставить склониться перед прахом замученного царем архиерея преемника Ивана Грозного на российском престоле — царя Алексея Михайловича.

В своем полубредовом состоянии Никон вдруг почувствовал холод. Да, в 1652 г. правильное предчувствие повело его в путь по непогоде. В сопровождении большой свиты царедворцев митрополит Новгородский быстро прошел путь от первопрестольной до моря–океана. Даже в устье Онеги ветер поднимал большие валы, но Никон не устрашился вывести целый флот лодей в бурное море. Ужасный шторм унес в пучину лодью с государевым дьяком и дворянами, прочие лодьи были разбиты и выброшены на берег. Немедля Никон сел в новую лодью и вновь повел караван к Соловкам. Он знал, что храним благодатью Божией и не погибнет, пока не исполнит свою миссию — освобождение Российской церкви от власти земных владык.

В самое штормовое время, в апреле, взял Никон мощи Филиппа митрополита на Соловках, и под плач монахов тронулся с ними к Москве. Не остановили его ветры и морские валы, речные супротивные течения и дорожные грязи. Всюду по дороге в городах и селах выходили встречать святые мощи люди с крестами и иконами. В окружении толп, как триумфатор, двигался Никон к столице. И в разгар шествия получил митрополит Новгородский сообщение от самого царя Алексея, что умер занимавший предназначенное Никону место патриарх Иосиф, «ожидаем тебя, великого святителя, к выбору».