Вениамин (Федченков) - О вере, неверии и сомнении Страница 9

Большое значение имеет обряд. В нем сокрыта великая сила духа и действия… И недаром униаты, сохранившие веками православный обряд, легко возвращаются в родную Церковь; а лишившиеся его (поляки, словаки, хорваты, а отчасти и окатоличенные униаты) пребывают в католичестве.

…Вот, пожалуй, и все мои детские и отроческие впечатления. Включаю я сюда не только детство, но и всю семинарию, до 22 лет: в сущности, духовно я продолжал быть отроком. Скажу: слава Богу! И казалось, что будто все было довольно благополучно и устойчиво… Но почему же потом скоро стало все рушиться? А в 1917—18 г. обвалилось на Русь и безбожие… Откуда оно? Вопрос большой… Кратко сказать можно так: видимость была более блестящая, чем внутренняя сила. Быт, обряд, традиции — хранились; а силы веры, горения, огня благодатного уже было мало… Я уже говорил несколько раз, что не видел горения в своих учителях, никто нас не зажигал даже на то и не заговаривал с нами о внутренней жизни… Катились по инерции. Духовная жизнь падала, замирала: одной внешностью не поддержать ее… А тут шла и подпольная работа среди учащихся… Попадались уже и нигилисты среди нас — хотя и очень редко. А еще важнее: кругом семинарии уже зажигались иные костры; дым от них залетал и к нам, но не сильно все же [19]…

Но — повторю — силы духа уже было мало. Очень многие семинаристы уходили по светским путям, пастырское служение не влекло их уже: значит, остывать стали и эти, мощные прежде, классы духовенства…

Приходила "религиозная осень", скажу так… А когда ударили морозы, то спали и последние листочки. Но совсем ли?! Не верю этому. Дай, Боже, восстать нам…

Глава 5

После Успенского поста [20] я въезжал в сыроватый Петербург студентом академии. Все мне нравилось. Извозчик довез меня до Лавры св. Александра Невского; с чемоданом я вошел в "священную сень" Духовной академии [21]. Хорошее было время…

С чем, с каким багажом веры приехал я сюда? Нужно подвести итоги.

Два или три признака можно отметить:

1. Я был верующим. Но эта вера была верою по преданию, по традиции, по быту: семья, школа, семинария — поддерживали это, не углубляя, не раскрывая, не зажигая, а только — сохраняя ее.

2. Семинария же привила к этому еще другое свойство: веру в ум, в силу "знания", рационализм.

Мы воспитывались в твердом воззрении, что все можно и нужно понять, объяснить; что все в мире рационально… И вся наша богословская наука, в сущности — схоластическая, рассудочно-школьная, стояла на этом базисе: все понятно. Если не есть, то должно быть. Все можно понять. В частности, и все предметы веры должны быть непременно "доказаны" умом и уму… Никаких тайн!

И это и в догматике, и в философии, и в Священном Писании… В сущности, мы были больше католическими семинаристами, фомистами (Фома Аквинский) [22], чем православными, духовно-мистически воспитанными в живом опыте школярами… Это была великая ошибка всего духа нашей школы: рационализм — не в смысле философском, а практически учебном. Нас воспитали в идолопоклонстве уму, — чем страдало и все наше интеллигентное общество XIX в., особенно же с 60-х годов. И этот яд разлагал веру, унижал ее, как якобы темную область "чувства", а не разума. И постепенно рационализм переходил у иных в прямое неверие, безбожие.

К счастью, в наших отроческих и юношеских годах в семинарии эта схоластичность (умовое направление), рассудочность не отложили большого следа, потому что мы не очень углублялись в этот рациональный дух — смотрели на него просто как на учебу, на обучение мастерству; а жизнь наших душ шла параллельно, как не смешивается масло с водою.

Поэтому в сердцах мы были лучше, чем в знаниях: там мы веровали просто, "как и все", и жили по возможности по этой вере. Однако в голове нашей масло, т. е. превосходство и исключительная ценность ума, плавало наверху, над водою жизни и веры. И жизнь — как и всегда — оказалась сильнее теории и выводов так называемого разума. У души есть свой, более глубокий разум, истинный разум, интуиция (внутреннее восприятие истины). И именно он, этот внутренний разум, а не внешний формальный рассудок спасал нас. И именно этим объясняется, что я и другие сохранили веру, — хотя волны искушений накатывались на нее уже отовсюду: душа отскакивала инстинктивно.

3. Помогал охранять эту драгоценность и обряд внешний: почему я и писал о нем маленькие наброски выше… Это касается всех нас, верующих, — а не только меня.

4. Но сила духа, горение жизни падайте везде — незаметно, но неудержимо. Не было интереса. Нельзя было назвать религию "жизнью". Это было больше "знание", т. е. запас памяти, бесплодных доводов; склад "холодных замет ума", — как говорил Пушкин. И вообще, все уже падало в России, все ценности. Не устояла и Церковь со своими школами.

Духовного опыта было мало.

Итак, я ехал в академию с "простою" верой, но еще и с поклонением уму… Постепенно это скоро стало применяться… Но я могу считать, что до академии мною был пережит первый период веры, так называемой веры "простой", "детской", веры по доверию, по преданию.

Таков обычно путь каждого интеллигентного человека в его молодости. На смену ему придет другой.

Насколько мы, студенты, мало интересовались подлинной религиозной жизнью, видно хотя бы из одного факта. Прошло 3 месяца. Мы успели обходить все музеи, театры, Публичную библиотеку (и то очень немногие — эту); прослушали профессоров и откинули их (ходило лишь по 2–3 официальных дежурных)… Наслушались всяких хоров. И не удосужились видеть славного, знаменитого на всю Русь, чтимого и за границей, великого молитвенника, чудотворца — о. Иоанна Кронштадтского [23].

Разве это не плачевно?! Разве это не знамение хладности духа? Ну, хотя бы из любопытства — даже и этого не оказалось. И огромное большинство, за исключением, может быть, 5 или 10 процентов, так за 4 года обучения и не пожелали видеть его! И даже начальство и профессора никогда ни одним словом не обмолвились о нем… А нужно было его звать, умолять посетить нас… Ведь посещал же его народ ежедневно тысячами, стекавшимися из всей Руси великой в Кронштадт… Мы же, будущие пастыри, не интересовались. Стыд и позор! И в числе 2–3 человек мы, уже в ноябре, и то больше из любознательности, отправились в Кронштадт и видели этого духовного гиганта… Что это значит?

Церковь — высшие интеллигентные слои ее — не жили жизнью духа, а умствовали. Ну, а о. Иоанн… какой же, мол, ученый?.. Он — не от науки; не интересен…

Но и наукой-то мы тоже не интересовались. Ничем особенно не интересовались: жизнь духовная глохла.

Вдумаешься — и жутко становится… А еще многие думают, что до революции все было будто бы прекрасно… Нет и нет! Столбы уже подгнили. Крыша еще держалась, а фундамент зашатался. И никакие подпорки не могли исправить нашего дома.

Один мой знакомый, потом занимавший очень высокий политический пост, М., говорил еще в 1910-х годах в СПб: "Если с Россией не случится какая-либо катастрофа, то все погибло…" И другой политик — писатель, б. революционер, Т. [24], тоже записал в дневнике своем следующие слова о Церкви (1907 года): "Не отрадно и все касающееся России, и еще важнее Церкви. Поражены пастыри, обезумели овцы; и не видать, не чуется нигде Божия посланника на спасение наше… Если не будет бурного кризиса, революции — то будет медленное (курсив его) гниение. Не вижу данных на "мирное обновление". Есть, может быть, шансы на усталость и разочарование всех и во всем. Отовсюду может возникнуть мирное прозябание и гниение… Но ведь это еще хуже, чем революция" (Красный архив, т. 61, с. 85).

"Господь нас покинул на произвол адским силам. Мы внутренне пали" (94)… Уже (!) "и о душе пора подумать".

А то все прежде было не до этого… Другое всем представлялось важным: политика, материальное устройство, удовлетворение чувственных запросов, ну еще, может быть, науки, искусство… Это все называлось и было действительной жизнью…

А религия? Ну, разве же это "жизнь"? Даже неловко говорить "жизнь"… Ну, в лучшем случае сумма холодных догматов, ярлык верующего… Если и будет нам религия — жизнью, — то лишь "там", на "небе"… А теперь? — теперь мы жили и живем всем, только не верою… "Еще не стары: еще не пора и о душе подумать". А жизнь один же раз дается… Пользуйся же жизнью, всяк живущий. А другим и она уже прискучила. Духовенство же не могло влить в охладевающее тело огня живого; ибо и сами мы прохладно жили, не горели.

И в самом деле: ну зачем для меня нужна Пресвятая Троица? Есть ли у меня к Ней какое-либо живое отношение — или осталась лишь "признающая" вера? Зачем мне нужен Христос, воплотившийся Сын Божий? Есть у меня непосредственная живая связь с Ним?.. Что такое благодать? Знаю ли я ее? Я слышал о ней; я "верю", что она где-то есть; но не для меня… А я? — о, я, мы "сами" все "можем", сами строим и свою личную жизнь, и общую, человеческую…