Гилберт Кийт Честертон - Писатель в газете Страница 9

Человек, дающий обет, подвергает сам себя тяжкому испытанию. Однако опасность заключается в том, что он это испытание может не выдержать. В наше время страх за себя, за свою слабость и непостоянство угрожающе растет, и страхом этим вызвана, в сущности, неприязнь к опрометчивым клятвам. Современный человек воздержится от обещания пересчитать листья на каждом третьем дереве в Холланд–Уолке не потому, что это глупо (он делает вещи куда глупее), а потому, что твердо знает, что, отсчитав триста семьдесят девять листьев на первом же дереве, он так устанет от этой процедуры, что единственным его желанием будет отправиться домой и выпить чаю. Иными словами, у нас возникает страх, что к моменту выполнения обета мы становимся, используя привычное, но и весьма показательное сочетание, другим человеком. Что еще лежит в основе декаданса, как не страшная сказка про человека, который непрерывно превращается в других людей? То, что Джон Патерсон в понедельник с готовностью превращается в некоего генерала Баркера, во вторник — в доктора Макгрегора, в среду — в сэра Уолтера Карстерса, а в четверг — в Сэма Слагга, может показаться сущим кошмаром, но этот кошмар и есть современная культура. Один великий декадент, которого уже нет в живых, некоторое время назад написал стихотворение, в котором в полной мере выразил дух современной культуры, заявив, что способен, находясь на тюремном дворе, проникнуться чувствами человека, поднимающегося на эшафот:

Прожив две жизни за одну,

Умрешь двумя смертями [27].

Подобные рассуждения кончаются тем, что декадентов охватывает столь необоримый страх перед нереальностью существования, по сравнению с которым даже физическая боль покажется блаженным отдохновением. Самый адский ад, который только можно себе вообразить, — это вечное лицедейство без единого, даже самого крошечного антракта, в который можно было бы вновь почувствовать себя человеком. И в этот ад собственноручно ввергают себя декаденты, эстеты, поборники свободной любви. Постоянно подвергаться опасностям, которые нам не угрожают, давать клятвы, которые нас ничем не свяжут, бросать вызов врагам, которые нам не страшны, — вот фальшивая тирания декаданса, которая зовется свободой.

Обратимся теперь к тем, кто дает опрометчивые клятвы. Какими бы несбыточными они ни были, в них самым естественным и разумным образом выражается величие Великого Мгновения. Поклялся, к примеру, человек сковать между собой две горы цепью, символизируя этим актом свою любовь, смирение или дерзкую страсть. Пусть решимость его будет сиюминутной, но и в этом порыве он обретает бессмертие, запечатленное в словах его клятвы: exegi monumentum aere perennius [28][29]. Современный эстет, разумеется, не замедлит воспользоваться благоприятной возможностью выразить свои бурные эмоции — и он станет клясться, что скует горы цепью. Но на этом он не остановится: в следующий момент столь же рьяно пообещает приковать Землю к Луне. Однако пагубное сознание того, что он ни в коей мере не отвечает за свои слова, что он не сказал, собственно, ничего из ряда вон выходящего, лишает его обещание той дерзновенности, которая отличает всякий истинный обет. Ведь что может быть страшнее, чем самообладание наших матерей и тетушек, с каким они по привычке относятся к нашим посулам убить короля или построить храм на Бен–Невис? [30]

В наши дни ярые противники опрометчивых клятв ополчились даже на столь привычные обеты, как брачные. Их соображения по этому поводу выглядят самым невероятным образом. Им представляется, что брачные узы — это ярмо, надетое на человечество в результате таинственных происков дьявола, тогда как в действительности сами влюбленные впрягаются в это ярмо по обоюдному согласию. Изобретен даже термин, в котором одно слово прямо противоречит другому, — «свободная любовь», как будто влюбленный когда–нибудь был или может быть свободным в любви. Любовь по природе своей сама связывает себя, а институт брака лишь оказал рядовому человеку услугу, поймав его на слове. Современные мудрецы с гадкой ухмылкой сулят влюбленному безграничную свободу и полнейшую безответственность. Они готовы даровать ему любую свободу, кроме той единственной, к которой он стремится, — избавиться от собственной свободы.

Подобная ситуация метко схвачена в блестящей пьесе Бернарда Шоу «Волокита». Чартерис из тех людей, которые постоянно стремятся к свободной любви, что равносильно стремлению стать женатым холостяком или белым негром. Он мечется в жадных поисках увеселения, которое достижимо лишь при условии, что он найдет в себе силы перестать метаться. В старое время, например во времена Шекспира, люди были гораздо осмотрительнее. Если герои Шекспира — убежденные холостяки, так они и превозносят неоспоримые преимущества холостой жизни: свободу, безответственность, утехи мимолетной связи. Но стоит им оказаться в положении, когда счастье или несчастье всей жизни зависит от выражения лица их избранницы, как они тотчас же перестают рассуждать о свободе. Превознося свободу, Саклинг сравнивает брачные обязательства с долговыми:

Тот, кто избавился от них,

Пребудет счастлив впредь.

Вольготно жизнь его течет, —

Закурит трубку, пунш хлебнет,

Он вновь, как был, один;

И страха нет, как нет вокруг

Ни женщин, ни мужчин [31].

С точки зрения холостяка, эта позиция выглядит вполне естественной и рациональной, однако к влюбленным она не имеет ни малейшего отношения. Как могут они внять неискренним и нелепым призывам держаться в стороне от мужчин и женщин, когда им доподлинно известно, что от одного движения руки все мироздание до самой отдаленной звезды может либо наполниться дивными звуками, либо превратиться в страшное орудие пытки. У них в ушах звучат слова более старые, чем стихи Саклинга, слова, пережившие не одну сотню философских теорий: «Кто та, которая выглядывает из окна, ослепительная как солнце, ясная как луна и грозная, как надвигающаяся армия с развевающимися знаменами?» [32]

Как уже говорилось, именно наличием лазейки, сознанием того, что все сойдет с рук, что найдется путь к отступлению, обусловлен выхолощенный нрав современного сибарита, единственное желание которого — добиться наслаждений, не дав ничего взамен. Так, в политике современные джингоисты скажут примерно следующее: «Давайте предадимся наслаждениям завоевателей, избегнув при этом солдатских лишений; давайте развалимся на диванах и прослывем стойкими воинами». Так, в религии и морали декадент–мистик провозгласит: «Давайте станем святыми, не испытав при этом мук самоистязания». Так же прозвучат и слова сторонника свободной любви: «Давайте отдадимся любви, не рискуя при этом связать себя обязательствами; давайте проверим, не может ли человек совершить бесконечное число самоубийств».

Совершенно очевидно, что такое существование глубоко порочно. Несомненно, и зритель, и дилетант, и эстет испытывают в жизни немало волнующих минут, однако их волнение не сравнится с возбуждением солдата, бьющегося насмерть за честь знамени; со смятением аскета, который морит себя голодом во имя прозрения; трепетом влюбленного, участь которого решена. Здоровое начало всякого обета заключается в том, что он помогает овладеть собой, превозмочь страх. Торжественная клятва способна утолить даже ненасытную страсть влюбленного, даже вдохновение поэта, ибо он знает, что в результате мгновенно принятого решения в Альпах среди молчаливых звезд и снегов веками будет висеть таинственная цепь. Вокруг нас раскинулся огромный город, закосневший в пороке, изобилующий окольными путями и лазейками, но рано или поздно настанет день, и над городом вознесется столб пламени, возвещающий о том, что царству трусов пришел конец и что Человек сжигает мосты.

В ЗАЩИТУ «ДЕШЕВОГО ЧТИВА»

Одним из наиболее наглядных примеров того, насколько мы недооцениваем жизнь простых людей, может служить наше пренебрежение к «вульгарному чтиву». Обвинять приключенческий жанр в литературной несостоятельности — все равно что обвинять современный роман в химической, экономической или астрономической несостоятельности. «Вульгарная» литература не вульгарна уже хотя бы потому, что захватывает пылкое воображение миллионов читателей.

В свое время образованный класс игнорировал безликую массу развлекательной литературы. Но игнорировать вовсе не значит презирать. Равнодушие, безразличие несовместимы с чванством. Ведь не станет же человек, лихо подкручивая ус, кичиться своим превосходством над неведомой ему морской тварью. Точно так же и ученые мужи прошлого попросту не опускались до сточных вод популярного сочинительства.

Сейчас мы изменили этому принципу. Мы в прямом смысле слова презираем подобные сочинения. Издеваясь над ограниченностью, мы сами подвергаемся серьезной опасности сделаться ограниченными… Из всех жанров развлекательного чтива более всего, на мой взгляд, достается приключенческой литературе. Этот жанр подвергается особенно едким нападкам, а между тем юношеская приключенческая литература стара как мир — и никогда не устареет. Справедливости ради скажем, что авантюрный роман претендует на литературность не больше, чем застольная беседа его читателей претендует на ораторское искусство; не больше, чем дома, в которых они ютятся, претендуют на право считаться архитектурными памятниками. Отказывать людям в возможности упиваться развлекательными сериями — все равно что отказывать им в праве разговаривать на бытовые темы или иметь крышу над головой. Естественная человеческая потребность в идеальном мире, в котором беспрепятственно действуют вымышленные персонажи, неизмеримо глубже и древнее, чем выверенные постулаты литературного мастерства. В детстве нам всем было свойственно разыгрывать выдуманные ситуации, но нашим няням почему–то никогда не приходило в голову сравнивать наше «творчество» с творчеством Бальзака. На востоке профессиональный сказитель ходит из селения в селение с ковриком под мышкой, и мне бы очень хотелось, чтобы всякий рассказчик нашел в себе моральное мужество расстелить этот коврик и усесться на него в самом центре Лондона. При этом маловероятно, чтобы все без исключения истории бродячего сказителя переливались драгоценными камнями истинного искусства. Литература и беллетристика — вещи совершенно разные. Литература — лишь роскошь; беллетристика — необходимость. Произведение искусства может быть сколь угодно коротким, ибо все его достоинство — в кульминации. Приключенческий роман может быть сколь угодно длинным — расставаться с ним так же жалко, как с последним пенни или с последней спичкой. А потому в той же мере, в какой современное высокое искусство в своих наиболее изощренных опытах стремится к предельной краткости и импрессионизму, «вульгарное» искусство в своих наиболее коммерческих проявлениях тяготеет к сюжетной беспрерывности. Балладам о Робин Гуде не было конца, как нет конца похождениям Дика Мертвой Головы или Девяти Мстителей. Бессмертие — непременное условие существования этих персонажей.