Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо Страница 9

Затем Дон Кихот начал бдение над оружием во дворе постоялого двора, при свете луны и под взглядами любопытствовавших. И тут вошел во двор погонщик, собиравшийся набрать воды из колодца, чтобы напоить мулов, и доспехи Дон Кихота, лежавшие на колоде, сбросил наземь, ибо когда надобно нам напоить нашу собственность, мы отшвыриваем прочь все, что мешает нам добраться до источника. Но он получил по заслугам, свалившись в беспамятстве от сильного удара копьем плашмя по голове. То же самое случилось и со вторым погонщиком, направившимся к колодцу с той же целью. И тут прочие погонщики принялись забрасывать Дон Кихота камнями, а он в ответ возвысил голос и назвал их «подлыми и низкими холопами», да «с таким задором и отвагой», что сумел нагнать на них страху. И стало быть, возвысьте голос, воодушевитесь, назовите — с задором и отвагой — холопами погонщиков, пытающихся, в намерении напоить своих мулов, сбросить наземь доспехи, в которых вы собираетесь сражаться за идеал, — и вам удастся нагнать на них страху.

Хозяин, боясь новых бед, сократил церемонию, принес книгу, «в которой он записывал, сколько ячменя и соломы было выдано погонщикам; затем в сопровождении мальчика, державшего огарок свечи, и двух уже упоминавшихся чистых дев»[14] приблизился к Дон Кихоту и велел ему опуститься на колени и, бормоча благочестивую молитву, со всего размаху хлопнул его по шее, а потом хватил его же шпагой по плечу. Ритуальным Евангелием послужила трактирщику учетная книга расхода ячменя и соломы; но когда Евангелие читается лишь ритуала ради, особой разницы не вижу. Одна из девиц, Ла То- лоса из Толедо, опоясала его мечом и пожелала ему удачи в сражениях, и Дон Кихот попросил ее отныне прибавить к своему имени «дон» и называться доньей Толосой, а вторая девица, Ла Молинера из Антекеры,20 надела ему шпоры, и с нею у Дон Кихота произошел почти «такой же разговор, как и с той, что опоясала его мечом». А затем наш Рыцарь отправился в путь, причем трактирщик не потребовал с него платы за постой.

Вот наш герой стал Рыцарем — и кто же посвятил его в сан? — негодяй, который сначала промышлял себе на жизнь, нападая на ближних из‑за угла, а затем зажил припеваючи, преспокойно грабя дальних, останавливавшихся у него в заведении, да две потаскушки, которых наш Рыцарь возвел в звание чистых дев. Вот кто ввел Дон Кихота в мир бессмертия, где предстояло ему выслушивать отповеди каноников и суровых священнослужителей. Две девицы, Jla Толоса и Ла Молинера, накормили его, опоясали мечом, надели ему шпоры и выказали, служа ему, смирение и усердие. Постоянно унижаемые роковым своим ремеслом, сознающие свое убожество и даже не ведающие мерзостной гордыни падения, они были удостоены Дон Кихотом звания чистых дев и права именоваться доньями. Такова была первая несправедливость, которую наш Рыцарь исправил в этом мире и которая, подобно остальным несправедливостям, им исправленным, пребывает все тою же несправедливостью. Несчастные женщины, в простоте душевной и без всякого вызова подчинившиеся пороку, мужской животной силе и ради куска хлеба смирившиеся с позором! Несчастные хранительницы чужой добродетели, чужой похотью превращенные в клоаки нечистот, которые запятнали бы всех остальных женщин, если б не нашли себе выхода. Они‑то и были первыми, кто оказал добрый прием возвышенному безумцу, они надели ему шпоры, опоясали его мечом и вывели на дорогу славы.

А бдение Дон Кихота над оружием — не приводит ли оно вам на память бдение над оружием странствующего рыцаря во Христе Иньиго де Лойолы? Вот и Иньиго тоже накануне рождества 1522 г. провел ночь во бдении над своим оружием пред алтарем Богоматери Монтсерратской.21 Послушаем, что говорит нам падре Риваденейра (книга I, глава IV): «Поскольку вычитал он из своих рыцарских романов, что новоиспеченные рыцари должны, согласно обычаю, провести ночь во бдении над оружием, он пожелал взять с них пример, как новоиспеченный Христов рыцарь, и сотворить духовное подобие рыцарского сего деяния, и провести ночь во бдении над новым своим оружием, жалким и плохоньким с виду, но по сути и по истине исполненным великолепия и мощи, ибо вооружился он противу врага рода человеческого; и всю ту ночь провел он во бдении пред образом Богоматери, временами стоя, временами же коленопреклоненный, и от всего сердца препоручал. себя Пречистой, и горько оплакивал грехи свои, и обещал, что в будущем постарается исправить свою жизнь».

Глава IV

Выехал Дон Кихот с постоялого двора и, памятуя о советах башковитого его владельца, решил вернуться домой, чтобы запастись всем нужным и подыскать себе оруженосца. Был он не глупцом, что, не зная броду, суется в воду, но безумцем, что приемлет уроки действительности.

И по пути домой, где намеревался он «запастись всем нужным», из чащи леса послышались ему голоса, въехал он в лес и увидел крестьянина, который стегал ремнем мальчика, «обнаженного до пояса», и притом сопровождал каждый удар наставлениями. При виде сей экзекуции взыграл дух справедливости в нашем Рыцаре, и обратился он с гневными словами к крестьянину, пристыдил, что нападает на того, кто не в силах защищаться, и вызвал его на бой, как человека, поступающего низко. Крестьянин в ответ объяснил «кротким голосом», что мальчишка состоит у него в услужении, пасет стадо, и такой разиня, что у него пропадают овцы, а мальчишка еще смеет говорить, что хозяин наказывает его по злонравию, чтобы не платить жалованья; и, говоря так, мальчишка лжет.

«— «Лжет»! Ты это говоришь в моем присутствии, низкий грубиян! — воскликнул Дон Кихот. — Клянусь солнцем, которое нам светит, я сейчас насквозь проткну тебя копьем. Немедленно же уплати ему и не разговаривай, не то — клянусь Царем Небесным! — я одним ударом вышибу из тебя дух и прикончу на месте. Сейчас же отвяжи его!»

Обвинять ближнего во лжи? Да притом в присутствии нашего Рыцаря? Ведь, по представлениям Дон Кихота, кто обвиняет другого во лжи, тот и есть лжец, особенно когда обвинитель сильнее обвиняемого. В нашем низменном и унылом мире слабым обычно не остается других средств защититься от засилья сильных, а потому сильные, эти львы, объявили благородным собственное оружие — мощные клыки, хваткие когти — и подлым оружие слабых: змеиный яд, заячье проворство, лисью хитрость и чернильную струю кальмара; и наиподлейшим оружием объявили они ложь — оружие, за которое хватается тот, у кого не осталось никакого другого. Произносить слово «лжет» в присутствии Дон Кихота — да ведь это то же самое, что лгать в присутствии того, кому ведома истина! Сильный — вот кто лжет, лжет тот, кто привязал слабого к дереву и хлещет ремнем, да притом попрекает ложью. Лжет? А почему он, Хуан Альдудо, богатей, будучи пойман на месте преступления, усугубляет вину, выступая в роли обвинителя, то бишь дьявола? Всякий раз, когда хозяин берется вести дознание самолично, он должен заодно и брать на себя роль дьявола: только тогда может он вести дознание да измышлять обвинения. Сильный всегда выискивает доводы, приукрашивающие применение силы, в то время как всякое применение силы — само по себе довод, и прочие излишни. Когда вам намеренно и с силой наступают на ногу, лучше уж пусть промолчат, чем присовокуплять: «Прошу прощения».

Понурил богатый землепашец голову — а что еще ему оставалось, когда к нему обращалась с грозными речами сама истина, да еще вооруженная копьем? — понурил он голову и, не сказав ни слова, отвязал пастушонка, пообещав, под страхом смерти, заплатить тому шестьдесят три реала, когда воротятся они домой, потому как при себе денег у него не было. Мальчонка уперся было, не хотел идти, боясь новой взбучки, но Дон Кихот возразил, что хозяин его так не поступит: «Достаточно мне ему приказать, и он окажет мне почтение. Пусть он только поклянется рыцарским орденом, к которому принадлежит, и я отпущу его и поручусь, что он тебе заплатит». Пастушонок запротестовал, говоря, что хозяин его вовсе не рыцарь, а Хуан Альдудо, богач из деревни Кинтанар, но Дон Кихот ответил, что и среди Альдудо могут быть рыцари, «тем более что каждый из нас — сын своих дел». Принял же Дон Кихот крестьянина за рыцаря потому, что заметил копье его, прислоненное к тому же дубу, к которому была привязана кобыла; а кто, как не рыцари, пользуются копьем и как узнать их, если не по сей примете?

Обратим особое внимание на эти слова: «Достаточно мне ему приказать, и он окажет мне почтение»: слова эти — доказательство тому* сколь глубока была вера нашего Рыцаря в самого себя и какое самовозвышение обретал он в этой вере, ибо, не свершив еще никаких дел, почитал себя сыном тех, каковые намеревался свершить и благодаря каковым намеревался стяжать славу и бессмертие своему имени. На первый взгляд может показаться, что не очень‑то по–христиански считать себя сыном собственных дел, если все мы — чада Божии; но христианская суть Дон Кихота таилась глубже, куда глубже, чем благодать, даруемая верой, чем достоинство, заслуженное делами; она уходила в тот корень, что един и для благодати, и для природы.