Георгий Чистяков - Путь, что ведёт нас к Богу Страница 9

В чем различие между «дике» (bixrj) и «дикеосини» (&ixaiOCTi3vr])? «Дике» — это справедливость, выраженная в решении суда, а «дикеосини» — это та же справедливость, но воплощенная в жизни человека. «Дике», справедливость, о которой говорят античные поэты, — та справедливость, что выражена в мудром, правильном решении суда и существует как бы вне человека и независимо от него: на пергаменте, на папирусе, высеченная на каменной стеле и так далее. «Дикеосини» — это та же самая справедливость, но только воплотившаяся в реальной жизни живого и конкретного человека. Там — норма, здесь — реальность, воплощенная в конкретной жизни, сначала Сына Человеческого, затем тех, кто по Его слову идет вслед за Ним. Именно в этом, возможно, заключается сила и главная особенность христианства — его жизненности и воплощенности в конкретном опыте, в конкретном пути живого человека. В отличие от той нормативности, которую предлагают практически все без исключения учения, которые накопились у человечества за тысячи лет его истории.

Иисус входит в мир как воплощенная Тора, воплощенный Закон, как Завет, сконцентрированный в личности Сына Человеческого; поэтому выполнение закона заменяется следованием за Христом и жизнью в благодати Божией. Если использовать термин апостола Павла в 1–м Послании к Коринфянам — «подражанием Христу». Живой диалог с Воскресшим заменяет собой необходимость знать Тарьяг, то есть каждое из 613 положений Закона. Дух диалога, что так неожиданно и так выпукло был некогда провозглашен в Десятисловии введением в него прямого обращения Бога к человеку: «^Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской» (Исх 20:2), дух диалога, так потрясающе выраженный в слове «тебя» в первой заповеди, торжествует окончательно. Так наступает Царство благодати.

При этом, однако, закон, конечно же, не отменяется: об этом прямо говорит Нагорная проповедь; не отменяется, но как бы уходит в тень и приобретает новое назначение. Он начинает играть роль своего рода ориентира или дорожного знака, который предупреждает об опасности, как красный свет запрещает нам переходить через улицу. Это делается не для того, чтобы торжествовала норма, и не потому, что это грешно, бесчестно или нечестиво–переходитьулицунакрасныйсвет. Светофор загорается, прежде всего, по той причине, что перебегать улицу, когда движется по ней поток машин, опасно для человека, для жизни его, для окружающих, для водителей на дороге и т. д. Когда написано: «Осторожно, гололед», — эта надпись ничего не запрещает, но тоже указывает на опасность. Так и закон в том мире, где царствует благодать, — закон, который уже не царствует, — указывает, однако, на те опасности, которые повсюду подстерегают человека. А жизнь христианина строится уже на основе личных, уникальных и удивительных, отношений, которые устанавливаются у каждого и каждой со Христом, о чем так глубоко говорит в своих проповедях митрополит Сурожский Антоний.

ИИСУСОВА МОЛИТВА

(Три открытия русского православия)[7]

Православие — это не просто система приходов, монастырей, не просто епископы, священники и миряне, не просто церковная организация в России, Греции, Румынии и некоторых других странах, не просто Константинопольская и Московская патриархии или какая‑либо другая юрисдикция. Православие — это, прежде всего, духовная традиция, совершенно особая и, если так можно выразиться, раскрывающая для нас особую грань христианства, не замеченную, а иногда и утраченную католиками и протестантами. Бывали случаи (как в древности, так и в советские времена в России), когда православная вера сохранялась единицами, случайно избежавшими репрессий. При этом православие продолжало существовать не в качестве какой‑то общественной силы, но именно как правда о Боге, о человеке, о Христе, невидимо, но реально пребывающем с нами «во все дни до скончания века». Опыт тайного христианства, ката- комбной жизни во Христе и тайного служения, опыт духовной жизни в сталинских концлагерях и, прежде всего, на Соловках стал для нашего времени драгоценнейшим вкладом православия в мировую духовность.

При этом важно понимать, что православие, прежде всего, в России, говорит с нами на очень непростом языке. На Руси оно довольно долго вообще не было артикулировано в вербальной форме. Это был мир икон и безмолвной молитвы. Как говорит Е. Трубецкой, современник и друг Владимира Соловьева, «русские иконописцы с поразительной ясностью и силой воплотили в образах и красках то, что наполняло их душу — видение иной жизненной правды и иного смысла мира». Далее в той же статье «Умозрение в красках» Трубецкой продолжает: «Пытаясь выразить в словах сущность их ответа, я, конечно, сознаю, что никакие слова не в состоянии передать красоты и мощи этого несравненного языка религиозных символов».

В отличие от своих западных собратьев, старцы и святые Средневековой Руси передавали свой опыт из поколения в поколение устно и при этом не оставляли никаких книг, как это было принято на Западе. Поэтому у нас нет ни «Подражания Христу» Фомы Кемпийского, ни «Цветочков» святого Франциска, ни своей «Суммы теологии» Фомы Аквинского. Первые же книги по аске- тике появились в России только в XVIII и XIX веках. Об аскетическом опыте святых X‑XVII веков можно только догадываться по отдельным намекам в их жизнеописаниях. «Устав» преп. Нила Сорского представляет на этом фоне исключение, которое только подтверждает правило.

Разумеется, речь идет только о Руси, но не о греках, у которых «Филокалия» начала складываться с IV‑V веков. Христиан Византии и Ближнего Востока это касается только отчасти, поскольку их церковные писатели в большинстве своем были не философами и не богословами (в западном смысле этого слова!), но поэтами. В отличие от наследия Святых Отцов христианского Запада, от них остались, за исключением гомилетики, главным образом, тексты молитвенного, поэтического и аскетического содержания, в которых, однако, современный богослов может обнаружить высокое и продуманное богословие. Это поэзия Ефрема Сирина (306— 373), сохранившаяся как в сирийском оригинале, так и в переводах на греческий, это «Великий покаянный канон» св. Андрея Критского (сконч. 713 г.), состоящий из 250 тропарей (строф) и представляющий собой покаянную песнь грешника и богословский трактат одновременно, это поэтические произведения Иоанна Дамаскина и его современников. При этом необходимо осознать и то, что для православного сознания главное — это не богословская система, верность которой постулируется тем, что верующий не выдвигает никаких новых богословских утверждений, исповедуя лишь то, что досталось ему от Отцов, но личная молитва.

«Беседа с Ним возможна только в молитве. Общение с Богом в смысле познания Его возможно только в молитве, — писал великий православный мыслитель А. Ф. Лосев в своей книге «Диалектика мифа», за бесцензурное издание которой он попал в сталинский концлагерь, где и ослеп, — только молитвенно можно восходить к Богу и немолящийся не знает Бога». Не случайно в этом до предела кратком тексте три раза, подобно звону колокола, звучит слово «только». Молитва — это не повторение (пусть даже благоговейное), каких‑то определенных слов, нет, это прямой, если можно так выразиться, выход на Бога, это полное раскрытие меня перед Его лицом.

Такая молитва, как говорит Бальзак в «Серафите», «связывает душу с Богом, с которым вы соединяетесь, как корни деревьев соединяются с землей». Этот образ блестяще характеризует саму сущность молитвы, как ее понимают мистики и на Западе, и на Востоке. Молитва, по мысли архимандрита Софрония (Сахарова), «связывает» человека с Всевышним. Такая молитва перестает быть прошением, основанным на принципе «Бог егда восхощет, изменяется естества чин», как говорится в одном из тропарей Покаянного канона, но становится актом погружения в неизмеримые глубины милости Божьей и слияния моей или, шире, нашей воли с Его волею по принципу «да будет воля Твоя».

«Для меня молитва — порыв сердца (ип elan du coeur), простой взгляд (ип simple regard), возведенный к Небу, возглас благодарности и любви (ип cri de reconnaissance et d'amour) как среди испытаний, так и в радости», — писала в своей затем переведенной на все языки под названием «История одной души» рукописи маленькая Тереза из Лизье. Молитва для Терезы — порыв сердца, взгляд и крик любви, но никак не прошение. И в самом деле, о каких прошениях может идти в молитве речь, если «знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде чем попросите у Него» (Мф 6:8), как говорит Сам Иисус в Нагорной проповеди. При этом этимология слова «молитва» (lapriere, preghiera, прооеихц и т. д.) почти во всех языках до предела ясна: молитва — это прошение. Но только не прошение о том, «чтобы дважды два не было четыре», как скептически полагает Тургенев в «Стихотворениях в прозе», а просьба о милости - Kvpie, eAer/oov великой ектеньи или Miserere mei, Deus 50–го псалма, то есть «Господи, помилуй» или «Помилуй меня, Боже».