Александр Петров - Восхождение Страница 9

Каждые полчаса меня пытается переехать бульдозер. Рядом со мной падают, сорвавшись со стропов, бетонные громады. Стальные тросики чалок лопаются и рваными краями свистят в сантиметре от моего мягкого лица. В полуметре от меня с крыши проливается кипящий битум. Осколки разбитого оконного стекла вонзаются в дюйме от моей ноги.

Все это время я нахожусь или в панике, или в яростной готовности ко всему. Никогда я не чувствовал хрупкость своей жизни так ярко, как в эти дни. Иногда мне кажется, что вот сейчас наступит предел, я или грохнусь в изнеможении в грязь, или мое сознание не выдержит безумия. Изредка мне удается выйти из подчинения вопящей суете, обратиться за помощью к Господу и получить некое послабление… Только продолжается это считанные секунды – и снова погружаюсь в омут всеобщего безумия.

Ничем иным, как приступом безумия, нельзя назвать и мой бунт. Вечером я читаю у владыки Антония, что одно славословие стоит тысячи просительных молитв.

Утром сначала испытываю сильнейшее уныние, когда перевертывается мой бульдозер, едва не похоронив под собою машиниста. Затем с помощью крана удается вернуть ему нормальное положение и даже, запустив двигатель, продолжить его полезную деятельность.

После успешного завершения этих хлопот я принимаю тщеславный помысел и весьма продолжительное время услаждаюсь им: «Вот так, господа чиновники, это вам не справки строчить! Это тебе, Фидер, не закладывать меня Ивансеменычу – тут надо и людьми и техникой уметь управлять. Вот это жизнь! Ай, да Димка! Ай да гений грандиозус!»

Тщеславие захлестывает сладкой волной, пьянит и сотрясает меня. Я вижу кругом пьяные возбужденные лица работяг, слышу грохот тяжелой могучей техники, вижу как бы со стороны и себя, несущего на своих плечах непомерные тяготы управления. …И я, сам не свой от нахлынувшего буйства, ору в небеса:

– Как Ты можешь бросить нас в этом аду? Если я отвечаю за людей, которых мне дали, я в доску разобьюсь, чтобы сделать для них все возможное. Куда Ты скрылся от нас? Как можешь Ты безмятежно взирать на то, что здесь происходит? Эти честные работяги – они тысячи раз обмануты всеми. И Ты их обманываешь? И Ты над ними издеваешься? Да я бы на Твоем месте легион ангелов прислал бы сюда, чтобы они хотя бы на миг показались, чтобы эти обезумевшие люди увидели их и успокоились. …Что не напрасны их мучения, что не зря они в этом аду стоят насмерть, чтобы чужие дети могли учиться в этой поганой школе. Они не могут иначе! Ты слышишь, Господи? Не могут!.. Так дай им увидеть если не Себя, так ангелов Своих. Успокой их, этих несчастных! Неужели они хуже немцев под Москвой, которые видели своими глазами Пресвятую Богородицу? Неужели хуже они Тамерлана, которому все Небесные силы явились, чтобы изгнать его из Руси? Почему Ты не дашь Себя увидеть! Что у них есть, кроме этого ада, жирных сварливых баб и водки? На что Ты обрекаешь Своих детей!..

Последние слова обрывает острейшая боль в правой ноге. В пылу бунта имени ветхозаветного Иакова я наступаю на кусок кирпича и подворачиваю ногу. Там что-то хрустит, лопается, обжигает огнем. Огненный жар взлетает снизу вверх и тысячами раскаленных стрел вонзается в мозг. Страх взревел во мне диким зверем и разрывает меня на куски затяжным взрывом.

…И вдруг в долю секунды в моем полыхающем сознании проносятся вчерашние слова насчет славословия, и я произношу: «Слава Тебе, Господи!.. Слава Тебе!..»

…Стою на коленях в полужидкой грязи, кричу «Слава Тебе, Господи!», и никто среди окружающего грохота не слышит меня и не обращает на меня внимания, словно я стал невидим. Потихоньку шевелю ногой – ничего… Осторожно встаю и потрясенно сознаю, что нога абсолютно здорова. Только что она горела жгучим пламенем – и вот все мигом прошло. И боль, и страх… И мой безумный сатанинский бунт.

«Прости меня, Господи!.. Слава тебе, Боже, за все!»

Темно-серые небеса разрываются, оттуда на секунду выглядывает яркое солнце. Я опускаю ослепленные глаза до земли и вижу, что стою на …перекрестии громадного золотого креста! Впрочем, длится это секунду – и снова возвращается мутная грохочущая серость…

Под вечер дня третьего приезжает Вася на красном самосвале, и я встречаю его, как пленник освободителя. Мы даже изображаем с ним подобие дружеских объятий. Завозим вещи монтажников на наш заводской дом, который кажется мне оазисом спокойствия. Обхожу объект и замечаю, что в мое отсутствие Петро с бригадой, усиленной заказчиком, очень даже неплохо потрудился. Ладно, завтра разберемся.

А сейчас… я прошу Васю доставить меня в церковь к вечерней службе. Он подвозит меня, заходит со мной и ставит свечи к иконам, потом просит отпустить домой. Я остаюсь один на один с Господом, с совестью больной и …смятением в душе. Обычно мне удается довольно быстро оставить суету и погрузиться в созерцательное участие в соборной молитве. Сегодня все по-другому. Надо что-то делать. Надо что-то предпринять. Для себя решаю, что не уйду без разговора со священником.

Вместо углубления в слова совместной молитвы мне хочется встать на колени и, как евангельский мытарь, вопить, стуча кулаками в грудь о помиловании. Вот мои глаза ищут уголок потемней, подальше от любопытных взоров. А вот я стою на коленях и кладу земные поклоны. С нарастающей болью в пояснице, и без того натруженной за рабочий день, вместе с разогревом всего тела – с радостью ощущаю наступление растепления в душе.

Встаю с колен, иду к свечному ящику, покупаю маленькую книжечку молитвослова и жадно читаю в уголке Покаянный канон. Каждое слово раскаленной каплей жжет мою скверную грязную душу. «Помысли, душе моя, горький час смерти и страшный суд Творца моего и Бога: Ангели бо грознии поймут тя, душе, и в вечный огнь введут: убо прежде смерти покайся, вопиющи: Господи, помилуй мя, грешного». После прочтения канона записываю грехи. Почерк мой изменился, буквы корявые, как я сам. Ладно, ладно, главное успеть, пока… Главное успеть…

Ну, наконец, стою в очереди на исповедь. Священник сейчас для меня – спаситель, советчик, очиститель. Сверлю его взглядом и умоляю Господа дать ему слово истины для моего излечения.

Перед исповедью оборачиваюсь к очереди, кланяюсь, умоляя простить меня. В эту секунду в их лице передо мной стоят все мои обидчики и обиженные мною. Епитрахиль отеческой, ласковой ладонью покрывает мою голову. Именую поочередно своих черных мерзких уродцев, заселивших мою душу, слышу разрешительную молитву. Прикладываюсь к Евангелию и Кресту… Слава, Тебе, Господи!

Встаю и прошу священника помочь мне советом. Объясняю свое положение. Выслушав меня, он не торопится с ответом. Мы с ним, каждый отдельно, мысленно молимся об одном. Я тупо повторяю «Господи, вразуми иерея Своего». Наконец, слышу дорогие мне слова:

– Сейчас ты, Дмитрий, промыслом Божиим поставлен в положение, когда познаёшь свою немощь. Без познания своей немощи невозможно смириться перед величием Божиим. Невозможно понять неизреченную милость Его к нам. Любовь Его бездонную. Что бы ты ни делал сейчас, никогда не забывай Господа. Думай о том, что Он рядом, видит каждое твое движение, слышит не только слова, но и мысли. Используй каждую возможность обращения к Богу с молитвой. И пусть она будет кратенькой, но искренней. Тогда ты познаешь, как Господь близок к тебе во время искушений. Тогда укрепится и вера твоя. Не оставляй молитвенное правило. Если одолевает усталость, то вспомни слова святых, что молитва – это отдых душе и питание ее. И причащайся чаще. Хотя бы раз в месяц.

Выхожу из мирной ограды храма в шумную суету города, перехожу улицу, скрипящую, гудящую, говорящую, но покой все еще держится во мне. Вот сквер, осененный аллеей старых деревьев – направляюсь туда. Углубляюсь прочь от звуков в оазис природных полутеней, шорохов.

Старые друзья

Ох, эти старые друзья… Особенно в такой чудный тихий вечер, когда апельсиновое солнце устало катится за горизонт, разливая теплые золотистые сумерки. И ты устало бредешь в изнеженной истоме, желая покоя и тишины. И наслаждаешься очарованием этого хрупкого равновесия тишины в природе и покоя в душе.

Но вот замечаешь, что на твоем пути возникает старенькая скамейка. А на скамейке сидит с улыбкой на довольной физиономии твой старый приятель, который помнит еще те времена, когда вы вместе удирали с уроков «физры» на «Капитана Немо» в ближайший кинотеатр с толстыми колоннами и мороженым эскимо в фольге на палочке за 11 копеек. Ты медленно подходишь к нему и присаживаешься рядом. А он по давней привычке не спешит бросаться к тебе на шею и хлопать по плечу, но на правах старинного знакомого небрежно предлагает:

– Посиди, отдохни.

И ты разглядываешь старые ветлы, склонившие гибкие ветви к темным водам заросшего тиной пруда, провожаешь одобряющим взором бабушку, толкающую перед собой роскошную коляску с развалившимся в ней щекастым внуком. А боковым зрением подмечаешь, как великий конспиратор, внутри своего потрепанного портфеля, привезенного отцом лет тридцать тому из загранкомандировки, наливает в граненный стакан дешевое вино и по закону гостеприимства сейчас должен протянуть тебе. И в этот момент тебе до головокружения, до стона хочется выпить этот стакан вина и отдаться воспоминаниям, затягивающим в омут сладкого отчаяния. В котором уже так комфортно плавает кругами этот старый приятель. Ты знаешь, что потом будут дружеские пьяные объятия в комнате с высокими потолками и любимая когда-то песня: «Дешевое вино сегодня пью, напрасно жду-зову: „приди“… А ночь, ласкаясь, льнет к груди… Я полюбил вино и ночь, ты будешь лишней, прочь уйди!». Но ты знаешь рассудочно и сердечно, чем все это печально кончается и после кратенькой, но очень сильной в такой момент внутренней молитвы, тихо спрашиваешь, опережая его привычное предложение: