Дмитрий Володихин - Петр и Феврония: Совершенные супруги Страница 9

Но это еще не всё.

Для того, чтобы писать о больших святых, да еще и далеко отклоняясь от требований житийного жанра, для того, чтобы адресовать политические трактаты лично царю, поучать его, ругать аристократию и строить планы реформирования, следует иметь исключительно высокий общественный статус. XVI столетие в этом смысле мало напоминает наш век. Если ныне выдающийся интеллектуал может добиться признания и высокого положения в обществе силой ума, таланта, свободы суждений, то для интеллектуала старомосковской эпохи высокое положение или, вернее, высокое покровительство было единственной гарантией того, что он может публично проявлять свободу суждений. Лучше сказать, что ему… позволено проявлять это качество ума. Так вот, Ермолай-Еразм мог пользоваться счастьем такой свободы только в одном случае: некая могущественная персона оказывала ему самое благосклонное внимание.

Остается гадать, кем был покровитель книжника. Но таких персон немного. Либо это сам государь Иван IV, либо митрополит Макарий, либо кто-то из царского семейства, царской родни.

Значит, скорее всего, «Повесть о Петре и Февронии Муромских» была рассчитана на то, что с ней непременно ознакомится столь требовательный читатель, как сам царь. Иными словами, государь Иван Васильевич с очень высокой долей вероятности читал ее, а то и сам заказал ее создание. Когда, при каких обстоятельствах — остается гадать.

Глава 3

КТО ТАКОЙ КНЯЗЬ ПЕТР МУРОМСКИЙ?

Великий город Муром предстает в «Повести…» как фон, как второй план повествования. Что видно читателю? Палаты княжеские, купола больших церквей, княжеский пир… Мало деталей. «Повесть…» скупа на подробности.

Поэтому знатоки русской литературы спорят: чего больше в этом Муроме — истории или поэзии?

Немало историков, в том числе известных специалистов, высказались в пользу того, что у «Повести о Петре и Февронии Муромских» есть реальная историческая основа. Автор мог использовать факты из биографии какого-то муромского князя-Рюриковича, а также из судеб местного духовенства. У него под рукой могли оказаться материалы из Муромо-Рязанской епархии, в том числе из соборного храма и монастырей самого Мурома.

Есть у этой точки зрения множество сторонников, но далеко не все ее разделяют. Кому-то древний Муром времен Петра и Февронии кажется прихотливой игрой фантазии, причудливой дымкой народного воображения.

История древнего Мурома или фольклор? Например, С. К. Росовецкий видит в «Повести…» большей частью не историю, а выплески народного творчества, фольклорные мотивы[31]. Но при этом концентрируется на образе Петра, который являет собой фигуру «справедливого правителя», то есть не воюет, не применяет силу, а старается сохранить мир в своем владении. С. К. Росовецкий уверен в том, что «Повесть…» помогает приоткрыть одну из малоизученных страниц социальной психологии Древней Руси.

Еще один историк, М. В. Кривошеев, формулирует идею о том, что Феврония своим происхождением вклинивается в чистоту княжеского рода. По его мнению, тут можно расшифровать намек на древнюю систему отношений между князем и миром крестьянских общин. «Заметим, — пишет он, — что это своего рода компромисс, произошедший, с одной стороны, между князем и простолюдинкой, „дочерью древолазца“ Февронией, с другой — между княжеской и общинной властями, что приводит к благостному конечному развитию событий — в городе становится спокойнее»[32].

Так или иначе, оба ученых берут из «Повести…» материал как из прямого свидетельства о «старине глубокой».

Большинство же историков если и видят в «Повести…» полноценный источник по истории Руси, то вовсе не по домонгольской, удельной древности, а по XV или, скорее, даже XVI столетию. Иначе говоря, по тем временам, когда создавалось и укреплялось единое Московское государство и когда родилась сама «Повесть…»[33].

Итак, среди специалистов нет единства мнений по поводу того, до какой степени «Повесть…» можно использовать в качестве источника по истории древнего Мурома. Между тем вопрос это важный. Требуется определенность.

Косвенно в пользу того, что «Повесть…» построена хоть в какой-то степени на реальных событиях, свидетельствует другое сочинение Ермолая-Еразма, посвященное тому же региону: «Повесть о рязанском епископе Василии, о городе Муроме и о епископии его, как перешла она в Рязань». Этот небольшой текст наполовину состоит из собрания фактов, касающихся истории города Мурома, тамошних князей и архиерейского дома.

Ермолай-Еразм целенаправленно занимался сбором сведений о древнем Муроме. Как минимум расспрашивал людей, хорошо осведомленных по части муромской старины.

Так, например, он пишет: «Слышал я от неких, рассказывавших древние сказания о городе Муроме, что в стародавние времена был он основан не там, где ныне стоит, но находился в ином месте в той же области, на расстоянии от нынешнего города немалом. Сказание же о нем говорит, что был это преславный город в Российской земле в древние времена. По прошествии же многих лет пришел он в разорение и запустение, потом минуло еще много времени, и был он перенесен на иное место, на окраину той же области, и поставлен там, где и ныне стоит».

Далее Ермолай-Еразм сообщает: в правление великого князя Киевского Владимира на Муромское княжение был посажен его сын Глеб (что соответствует летописной традиции); а «со временем два князя, родные братья, из того же рода… начали управлять городами: старший — городом Муромом, младший же — Рязанью». И это действительно произошло в середине XII века, при князьях Юрии, Святославе и Ростиславе Ярославичах.

Автор «Повести о рязанском епископе Василии» знает, что в древности центром Рязанского княжения было место, которое позднее получило название «Старая Рязань». Он также осведомлен о том, как епископская кафедра перешла в Рязань.

Нетрудно убедиться: Ермолай-Еразм знал историю Муромо-Рязанской земли весьма хорошо. Ему не требовалось напрягать фантазию, чтобы подвести под историю благочестивой жизни двух святых сюжетную основу, так как он имел обширный фактический материал под рукой.

Авторы этих строк в конечном счете склоняются к мнению, что «подмостки», на коих разыгрывается жизненная драма Петра и Февронии, — это настоящий старинный Муром, а не город-фантазия, по случайной прихоти автора получивший звонкое имя древнего княжения.

Но сама история? Но персонажи ее?

Совсем другой вопрос.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских» — агиографическое произведение. Пусть оно и не имеет строгого соответствия с житиями святых, которые составлялись в старомосковскую эпоху, пусть оно далеко выходит за рамки житийного жанра, но все-таки это не роман и не летопись. Сама принадлежность «Повести…» к агиографии влечет за собой три важных вывода.

Во-первых, от нее нельзя ожидать строгой фактической точности. Воспроизведение важных событий истории Мурома и его княжеской династии вовсе не было целью автора. Он писал христианское назидательное произведение, в котором подвиги веры находятся на первом плане, а быт и политическая борьба — даже не на втором, а на десятом. В плане исторической точности жития уступают летописям на порядок. Из агиографии твердо установленные сведения об исторических личностях выкраиваются, выщипываются, выколупываются. Словом, процесс их извлечения из «пустой породы» напоминает промывку песка с берегов золотоносной речки: труда — много, отдачи — как повезет. А летопись отдает факты легко, полными пригоршнями.

Во-вторых, житие всегда содержит в своей основе действительную человеческую историю. Личность, прославленная в лике святых, когда-то существовала, совершала высокие деяния во имя веры, она не может быть чистой выдумкой. Поэтому видеть в житиях чистый вымысел, своего рода художественную литературу, совершенно неправильно.

В-третьих, та реальная человеческая история, которая легла в основу жития, скорее всего, будет преображена автором в «очищенное», «облагороженное» повествование. Притом иногда преображение меняет историю земной судьбы чрезвычайно сильно, украшая ее благочестивыми легендами. Дело тут не только в религиозном рвении агиографа, хотя и оно играет роль. Просто жития составляются по строгому канону, в соответствии со строгим литературным этикетом и с использованием авторитетных образцов. Подобные, весьма затейливые условия диктуют автору жития особую лексику, особую композицию, особые методы отбора сведений, особые приемы раскрытия личности, о которой он пишет, даже особую логику при описании важнейших поступков святого. Даже если агиограф осмелился где-то отойти от канона, он все равно не будет полностью свободен от целого свода правил, существующих на сей счет в Церкви. Следовательно, работа с житием ради составления портрета какой-либо исторической личности — это прежде всего «отшелушивание» литературного этикета, а затем разделение того, что осталось, на исторические факты, христианскую символику и христианскую этику, без коих никакое житие невозможно.