Андрей Богданов - Русские патриархи1589–1700 гг Страница 95

С Церковью и весь народ славянороссийский православный страдает люто. Государь царь за единое слово правды языки режет, ноги и руки отсекает, в вечное заточение посылает, забыв о смертном часе и не чая суда Божия… Ты, — мысленно обращался больной Никон к Алексею Михайловичу, не помня уже о его кончине, — всем проповедуешь поститься, а ныне неведомо, кто не постится? Нет хлеба во многих местах, и до смерти постятся те, кому нечего есть; никто не помилован от тебя: нищие и маломощные, слепые, хромые, вдовицы и монахини — все данями обложены тяжкими и неисполнимыми, везде на Руси плач и сокрушение, везде стенание и воздыхание, и нет никого, кто бы веселился в наше время…

Совет Антихриста осуществляется над государством православным, овцы выступают пастырями, ноги притворяются головой, слепцы ведут народы. Духовные лица должны сейчас возревновать древним святым и лучше правды ради умереть, чем беззаконный мирской суд принять. Наступают последние времена. Преступая божественные уставы, царь избирает в архиереи и архимандриты тех, кого любит, — все те не избраны от Бога и недостойны. И все митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, священники и дьяконы вплоть до последнего чина церковного, кто, нарушая божественные правила, под суд царский и прочих мирских людей ходят — по святым божественным канонам извержены суть! Из–за такого беззакония упразднилось в России все святительство, и священство, и христианство — от мала и до велика!

Власть Антихриста не чувственная и видимая, она наступает незаметно, когда мирские власти завладевают Церковью, а священнослужители поклоняются царям и князьям. Уже на Руси и храмы Божий не суть храмы. Каков может быть храм Господень под властью царя и его слуг, которые что хотят делают и повелевают? То уже не храм Божий, но мирской дом. Даже в Успенском соборе нет настоящего богослужения, и соборная церковь ныне превращена в вертеп… Ныне антихристы многие были и вижу, что наступает последний час!»

Исход из Москвы

«Скорбью одержим святейший патриарх и уже близко есть смерти!» — услышал Никон, с трудом возвращаясь к действительности из пучины бреда. Тысячи людей, встречавших его на пристани града Ярославля, горестно рыдали. Немногие могли пробиться на струг, чтобы поцеловать руки или ноги неподвижно лежавшего на смертном одре владыки. Даже когда сходни были подняты и струг медленно отошел от пристани, толпа не рассеивалась. Люди шли за судном по берегу Волги, оглашая воздух плачем и причитаниями, прося патриарха о благословении и прощении.

Никону представилось, как он, сложив с себя драгоценное облачение и надев простой черный наряд, оставив патриарший посох и взяв в руки обычную священническую палку, объявил народу, что не будет более на Москве патриархом. Тогда тоже плач и рыдание были велики, долго прихожане держали двери Успенского собора, не желая отпускать своего архипастыря. Никон сидел на нижней ступени патриаршей кафедры, часто вставая и порываясь выйти, но только по приказу боярина Алексея Никитича Трубецкого двери собора растворились. Выйдя на соборную площадь, Никон хотел сесть в свою карету, ибо на Ивановской площади стояла непролазная грязь, но народ растерзал повозку, распряг коня и изрезал сбрую.

Пылая яростью против царя и его сановников, патриарх твердо решил уйти из столицы. Пешком по грязи он пересек Ивановскую площадь; ему подвели царскую карету, но Никон продолжал свой путь пешим до Спасских ворот Кремля, где толпа народа не давала ему прохода и до тех пор держала воротины, пока их не распахнули посланные самодержцем слуги. Сопровождаемый огромными толпами плачущих москвичей, уговаривавших его не покидать столицу, патриарх продолжал шествие через Красную площадь и по Ильинке к своему Воскресенскому подворью. Здесь, благословив и отпустив богобоязненных жителей, Никон провел три дня и три ночи, пока не выбрался из Москвы в двух простых, плетенных из прутьев колясках, на одну из которых погрузил свои вещи.

Никон ехал в Воскресенский монастырь так быстро, что князь Трубецкой, посланный ему вдогонку с царской каретой, встретился с ним только в Новом Иерусалиме. Алексей Никитич, как верный слуга царя Алексея Михайловича, очень просил патриарха принять карету, но Никон отказался наотрез. Тогда Трубецкой оставил карету в монастырском селе Черневе, где она и стояла многое время, ибо ни царь, ни патриарх ее не брали—в такой вошли задор.

Удалиться с патриаршего престола Никон решил не вдруг. Поначалу, как стал он высшим российским архиереем, царь и бояре по их клятвенному обещанию слушать его во всем служили Христовой церкви праведно. Был молодой Алексей Михайлович кроток и послушлив, так что, когда по прошествии трех лет Никон просил отпустить его с патриаршества, самодержец сильно уговаривал остаться, не зная, как без него Церковь управить. Никон снизошел к сей просьбе и пуще прежнего стал обличать сановников и народ за небрежение церковным чином и мирские безобразия, а также и самого царя евангельским и апостольским заповедям учить.

С годами, однако, стал Алексей Михайлович все больше тяготиться суровыми Никона требованиями, почувствовал для власти своей тесноту, начал многие дела по своей воле вершить и по совету с боярами. Царское правительство стало более последовательно соблюдать Соборное уложение о светском суде над священным чином, вынуждено было в условиях тяжелой войны пополнять казну за счет церковных и монастырских доходов, а главное — сам Алексей Михайлович во многих случаях Никона патриарха перестал слушать, начал даже укорять! Этого унижения священства перед царством патриарх не мог ни спустить, ни перенести. Самолюбие обоих владык страдало.

Прямая распря случилась 6 июля 1658 г. Во дворце самодержца давали пир в честь приехавшего из Грузии царевича Теймураза. Патриарх, вопреки обычаю, не был приглашен. Он был взбешен и отправил в царский дворец своего стряпчего Дмитрия Мещерского, князя известной фамилии. На беду, перед дворцом собралась огромная толпа поглазеть на церемониальное шествие. Окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, отвечавший за порядок прибытия гостей, рассвирепел, расчищая путь, настолько, что среди народа трахнул палкой по голове и Мещерского.

— Напрасно ты бьешь меня, Богдан Матвеевич, — крикнул князь, — я здесь не просто, но с делом!

— Да кто ты есть?! — осведомился осерчавший распорядитель шествия, который, как и многие придворные, был глубоко оскорблен многолетним вмешательством духовенства в государственные дела.

— Я патриарший человек, — отвечал Мещерский, — и с делом прислан.

— Ах ты… — сказал Хитрово, хватив князя палкой по лбу со всей силы, нанеся основательную рану. — Не дорожись–де патриархом!

Как только Мещерский, поддерживаемый под руки какими–то людьми, добрался до патриаршего дворца и рассказал, как было дело, Никон написал резкое письмо Алексею Михайловичу, требуя немедленно дать удовлетворение за обиду своего стряпчего. Влияние патриарха и всеобщий страх перед ним были настолько велики, что его послание вручили царю прямо за пиршественным столом. Царь тут же продиктовал ответное послание, что сам расследует это дело и лично увидится с Никоном.

Царский стольник Матюшин принес этот ответ патриарху, но Никон был в слишком большой ярости, чтобы ждать. Он послал стольника обратно, желая немедленного расследования. Алексей Михайлович все еще сидел за столом с царевичем и боярами, но нашел время, чтобы послать Никону еще одно успокоительное письмо. Прочтя его, патриарх с угрозой сказал царскому стольнику: «Волен великий государь мне обороны не дать, а я стану с ним Церковью управливаться!»

Однако напрасно готовил Никон суровое поучение отбившемуся от рук самодержцу. Царь не желал более выслушивать нотации, да и бояр шестилетнее владычество Никона порядком утомило: они дружно отговаривали Алексея Михайловича от встречи с патриархом. Никон не шел во дворец — Алексей Михайлович и его двор не появились на торжественной патриаршей службе 8 июля, в праздник Казанской Божией Матери, на которой обыкновенно присутствовали.

Никон все еще надеялся смирить царя и 10 июля, на праздник Ризы Господней (присланной царю Михаилу Федоровичу персидским шахом) приказал благовестить в большие колокола до тех пор, пока Алексей Михайлович не явится в Успенский собор. Он позабыл, как государь пренебрегал службами патриарха Иосифа, молясь с ним, Никоном, в дворцовых церквах, и был уверен, что благочестие вынудит самодержца преодолеть свою гордыню.

Долго гудели в Кремле большие колокола, призывая сначала на вечерню, а потом на всенощную. Никон был растерян. Его власть великого архиерея, самим Богом поставленная выше царской, растворялась, как дым. Исчезли толпы, с раннего утра собиравшиеся при входе в патриарший дворец. Бояре и дьяки не появлялись с докладами. Не заходили для разговоpa иноземные архиереи. Попрятались куда–то вечно страшившиеся его гнева митрополиты и архиепископы, архимандриты и игумены. Даже нищие попы, тащившие свои жалкие взятки патриаршим приказным за поставление на место или перемену прихода, разбежались по Москве, ожидая, чем кончится ссора «на верху».