Бхагван Раджниш - Страсть к невозможному. В поисках истины, доброты и красоты Страница 15

И сдача может быть только тотальной; она не может быть частичной. Вы не можете сдаться существованию на двадцать, тридцать процентов; это не деловая сделка. Это совсем не похоже на переговоры. Или сто, или ноль — вот два единственно возможных варианта.

Но помните: никогда не сдавайтесь никакому человеку. Как бы ни расхваливал себя человек — все люди сделаны из того же теста, что и вы. Горстка хитрецов, притворщиков и лицемеров пользуются вашей невинностью и называют вас овцами, сами становясь пастухами. И вам нравится, когда вас называют овцами, вы не чувствуете унижения; вы не видите, что вас духовно оскорбляют. Напротив, вы думаете, что это повод для радости, что пастух — единственный сын Бога — принял вас.

Прежде всего, нет никаких доказательств того, что Бог существует; во-вторых, нет доказательств того, что он женат; в-третьих, нет доказательств того, что у него рождался сын. В писании говорится, что он всемогущ, — почему тогда за всю свою жизнь он родил только одного сына? Не думаю, что он что-то знал о методах контроля рождаемости, потому что в начале, когда он создавал мир, их не существовало. Он сам не создавал их.

Не существует ни Бога, ни посланников, ни пророков, ни сыновей Бога. Все эти люди имеют лишь только одно, чего нет у вас, — очень большое эго; такое большое, что они могут заставить самих себя поверить в любую иллюзию, любую галлюцинацию. Лучший способ убедить себя в какой-либо иллюзии — распространить ее среди других. Когда несколько человек начинают в вас верить… ведь всегда есть люди, готовые верить. Люди верят во все — даже в шестидюймовых зеленых инопланетян, посещающих Землю…

Люди готовы поверить в любую глупость, потому что они настолько пусты, что, кажется, их заполняет все что угодно… Говорят, что утопающему человеку даже соломинка кажется спасением; он цепляется за соломинку, прекрасно зная, что она его не спасет…

Все ваши верования — не что иное, как соломинки, за которые вы цепляетесь, так как знаете, что тонете.

Я не хочу, чтобы вы сдавались мне. Это против всего моего сознания. Вы мои товарищи по путешествию; я не могу унижать и оскорблять вас. Если что-то я и могу вам дать, так это больше достоинства и больше самоуважения. По-моему, в этом и заключается истинное назначение мастера. Только фальшивые, так называемые мастера требуют сдачи.

Да, я тоже говорю о сдаче, но эта сдача должна быть не мне, а целому. И вам будет легче сдаться этому прекрасному, безграничному космосу. Ваше «но» исчезнет.

Но никогда не сдавайтесь ничему меньшему, чем целое. Такая сдача станет вашим рабством. Это было рабством всего человечества на протяжении тысячелетий.

Я учу вас свободе, а не сдаче.

Я учу вас тотальности в жизни; я учу вас огромному уважению, любви и благодарности целому.

Вы могли почерпнуть эту идею из различных ложных писаний, которые непрерывно создаются невежественными людьми. Эти люди настолько невежественны, что даже не осознают этого, и из этого своего невежества они продолжают говорить всевозможные вещи. И из-за того, что эти глупости беспрерывно повторяются, они почти что превратились в истину.

Опасайтесь психологии толпы и опасайтесь человеческого прошлого. Оно было уродливым, в высшей степени уродливым. К несчастью, мы его наследуем, но, к счастью, есть возможность от него отказаться. Вы можете отрезать от себя все прошлое и начать совершенно новую жизнь, сонастроенную с существованием — не со Святой Библией, не со Святым Кораном, не со мной, но со всем существованием.

Пока вы не будете сонастроены с сердцебиением Вселенной, все, что бы вы ни делали, будет лишено духовности. Это будет своего рода рабством — может быть каким-то новым его видом; но рабство есть рабство, новое оно или старое…

Бриджит и Морин возвращаются из церкви, где священник только что прочел проповедь о семейной жизни.

— Что скажешь о проповеди? — спрашивает Бриджит.

— Хотел бы я, — отвечает Морин, — знать о семейной жизни так же мало, как и он.

Это очень странный мир. Здесь люди, которые не состоят в браке, которые приняли пожизненный обет безбрачия, учат других семейной жизни — и этих идиотов называют отцами. Отцами кого?

Все ваши священные писания, которые учат, как надо жить, написаны людьми, отказавшимися от жизни. Они не знают даже жизненной азбуки, и они трусливы, потому что сбежали от жизни со всей ее борьбой и испытаниями, и теперь они читают проповеди о том, как нужно жить, учат основным законам жизни.

Люди, никогда никого не любившие, пишут трактаты о любви. Это очень странный мир. И эти странные люди никогда не задумываются даже на миг, что у них нет никакого права говорить о чем-то, чего сами они не испытали, — но проповедничество, наставления приносят такое удовлетворение эго, что неважно, знаете вы что-то об этом или нет.

Однажды меня пригласили на религиозную конференцию. Прямо передо мной выступал джайнский монах. Он говорил прекрасные вещи. Но я чувствовал вибрацию этого человека — все, о чем он говорил, звучало так, будто это говорил попугай. Он ничего не знал. Его глаза, его лицо, его жесты и речь ничего не выражали. Его слова были пусты, хотя и были взяты из писаний.

Я выступал после него. В этом городе я был новичок, а монах, говоривший до меня, был очень популярен в этих местах, и люди пришли послушать именно его. Я был молод и абсолютно неизвестен; я впервые приехал в этот город, и, когда тот монах закончил, люди начали расходиться.

Я был вынужден кричать в микрофон, чтобы все оставались на своих местах. Естественно, они никогда не слышали такого человека, как я. Я сказал им: «Пожалуйста, займите свои места. Вы не знаете меня… но просто дайте мне пять минут, и потом я предложу вам уйти. Через пять минут я остановлюсь, и все, кто захочет уйти, смогут уйти немедленно, — но на пять минут я имею полное право. Вы меня пригласили, и вы ведете себя неподобающе».

Они нехотя вернулись на места… И в течение этих пяти минут я критиковал того монаха, что выступал передо мной.

Я сказал: «Во-первых, он ничего не знает о том, что говорит». По залу прокатилась волна изумления, потому что все уважали этого старика — ему было почти семьдесят пять. И я сказал: «Несмотря на то что ему семьдесят пять лет, он совершенно ничего не знает. Он не знает, как интерпретировать писания, которые он цитирует. Все его интерпретации — неправильны, и я собираюсь опровергнуть его слова, одно за другим».

И затем я сказал: «Пять минут истекли. Всем, кто хочет уйти, следует немедленно уйти». Но из десяти тысяч собравшихся ни один не покинул своего места. Все хотели знать, какие аргументы я смогу привести.

Я опроверг все, что сказал монах; детально — не оставив ничего, с чем можно было бы поспорить.

Тот монах был искренним человеком…

После встречи он отправил ко мне двух посыльных с запиской: «Я бы хотел встретиться с вами, потому что впервые в моей жизни кто-то сказал мне такое. Все, что я цитировал, я повторял и проповедовал так много лет, что это почти стало моей профессией. Но ничто не было спонтанным, и ничто не было подкреплено моим собственным опытом, потому что я не знаю, что такое сознание, что такое медитация.

Я прошу только об одном: так как я являюсь главой этой общины, они не позволят мне прийти туда, где вы остановились. Они уже и так в гневе на вас за то, что вы полностью опровергли слова их старого учителя. Но так как я их не поддерживаю, а говорю, что вы правы, — они злятся, но ничего не могут поделать. Они дали мне понять: „Вы не можете пойти к этому человеку. Если вы хотите встретиться с ним, пригласите его к себе. Это вопрос престижа нашей общины“».

В общем, когда два этих незнакомца пришли ко мне, я сказал: «Нет проблем. У меня нет никакой общины, на мне нет никаких цепей. Я свободный человек, я могу идти, куда угодно; никто не может меня остановить. Я готов пойти с вами».

Казалось, что все будет не так-то просто. Я пришел — и собралась целая толпа; настоящая сенсация… В воздухе витали предчувствия чего-то нехорошего. Но когда они увидели меня, идущего в одиночестве, они не могли поверить своим глазам, — я же был предупрежден, что ко мне здесь настроены не дружелюбно!

Их учитель, их мастер, человек, которому они сдались, был абсолютно унижен. Хотя я не унижал его — это было моим способом проявить к нему уважение, развернуть его к реальности, пробудить его, — но это не унижение. И когда я вошел в храм, где жил тот человек, он попросил меня: «Я бы хотел поговорить с вами наедине. Пожалуйста, закройте дверь, чтобы никто сюда не вошел».

Как только дверь закрылась, старик — я до сих пор помню его лицо — заплакал, как ребенок. Я сказал: «Не обязательно так отчаиваться. Время еще есть».

Он сказал: «Семьдесят пять лет потеряны… и ни один человек никогда не говорил мне, что все, что я говорю, я просто повторяю, как попугай. Вначале, на миг я даже почувствовал, как во мне начала подниматься злоба, мое эго было задето, но затем я подумал, что лучше выслушать все, что вы скажете. И, слушая вас, медленно, медленно, мне становилось ясно, что вы правы — я не знаю себя. И, не зная себя, я проповедовал, что по сути не только преступно, но и греховно — говорить людям то, чего ты не знаешь сам».