Роуч Майкл - Сад.Притча Страница 17

Завтра утром, еще раньше, чем ты думаешь, ты обнаружишь, что не в состоянии устранить эти негативные эмоции, просто решившись на это или даже искренне предпринимая какие-то усилия. Ты очень скоро поймешь, что опять пребываешь в том же неведении, страстно желаешь чего-то; ты увидишь, что в неведении испытываешь неприязнь; ты снова будешь завидовать, гордиться, ты станешь подвергать сомнению многое из того, что связано с Путем, - даже эту нашу встречу, даже меня, даже свою драгоценную госпожу. Нет-нет, когда-нибудь все у тебя получится, и сегодня ночью здесь, в этом Саду, уже стало получаться, отчего сердце мое наполнено радостью, ибо я вижу, что ты подходишь все ближе и ближе.

- Однако есть только один способ окончательно уничтожить этих врагов - эти мысли - навсегда устранить их из твоего ума.

Я знал, что Майтрея - это дитя света - собирается открыть мне секрет обретения свободы. Но, несмотря на то что в этом была цель всего моего существования, я - как это часто бывает в наиболее критические моменты нашей жизни - был почти в беспамятстве, убаюканный золотым сиянием, пропитавшим весь Сад и все мои мысли. В этом блаженном полусне я почти не услышал, но все же как-то разобрал и, главное, запомнил его слова:

- Ты должен - я умоляю тебя всем сердцем, возлюбленный мой! - самостоятельно достичь понимания священного состояния пустоты.

Глава 7

В следующие несколько месяцев мне нечего было делать в Саду.

Подарившая пробуждение встреча с Величайшим Просветленным, с самим Майтреей, оставила мне столько пищи для размышлений, что новых вопросов у меня попросту не возникало. Весна уже прошла, а я все пересматривал и анализировал условия своего бытия. Больше всего времени я уделял особенно тщательному изучению и обоснованию того факта, что сущность моего ума заключалась в неспособности довольствоваться обретенным: проходило совсем немного времени, как меня переставала радовать новая вещь, и я уже хотел чего-то еще и еще.

И не важно, была ли это материальная вещь, почет и признание или отношения с другими людьми. Раньше я всегда считал, что это мой собственный изъян, что вот такой я испорченный человек, беспокойная душа, но теперь был заинтригован намеками Майтреи на истинную причину этой неудовлетворенности: несколько раз он упоминал тайные силы, не подвластные моему контролю. Он сказал, что они уже приведены в движение, эти силы, порождающие мир, в котором я живу, порождающие меня самого и даже все мои мысли - все виды боли страдания, включая и эту самую неспособность утолить свои желания.

Когда я вопрошал его об этих силах, он в ответ говорил только о различных мыслях, называя их ядами, которые действительно многое определяли в моей жизни: зависть, желание обладать, неприязнь, гордыня и все такое. Я пытался отыскать какую-то взаимосвязь между этими мыслями и страданиями моего мира, но чего-то здесь недоставало.

Как всегда, я думал о своей матери, почтенной женщине, которая прожила в целом очень добродетельную жизнь. Но я помню, как она страшно страдала от рака, который в конце концов убил ее, разорвав ее сердце. А ведь из всех людей, которых я знаю, ее ум менее всего был подвержен воздействию этих ядов: она так редко проявляла гнев или зависть; ее любили почти все, кто знал, и она всех любила; она отдала обучению своих детей добродетели и высоконравственному поведению существенную часть своей жизни. Я еще смог понять, почему такие психические аффекты, как зависть, могут разрушить покой нашего ума, но так и не сумел выяснить, какое отношение они имеют к болезням, войнам, нищете и самой смерти.

Когда я снова пришел в Сад во всеоружии новых вопросов, самые жаркие дни степного лета уже были позади, хотя солнце все еще нещадно палило в раскаленном небе. На этот раз у меня не было надежд на визит милых ангелочков, я скорее чувствовал себя боксером, выходящим на ринг, готовым наносить и парировать удары в истинном интеллектуальном спарринге между двумя мыслителями. Мне не пришлось разочароваться: не успел я сесть на скамейку, как через калитку прошагал Его Святейшество Гендун Друб - первый в череде далай-лам Тибета.

Пятьсот лет назад он родился в семье кочевников, где-то на задворках тибетского царства, никем толком не управляемых, и каждый его жест говорил о решительности и уверенности в себе. Сразу же бросалась в глаза его могучая грудь, выпирающая из-под монашеской накидки, а еще его руки, сильные, с налитыми мускулами, несмотря на то что ему было уже под шестьдесят. Глаза Его Святейшества были широко распахнуты, в них светился недюжинный ум, а лоб был перепахан такими глубокими морщинами - следами многолетних глубочайших же раздумий, - что их легко было по ошибке принять за шрамы от сабельных ударов. Он подошел ко мне и одним ловким движением смахнул меня со скамьи на траву рядом с ней, а сам уселся на мое место, не обращая внимания на свою растрепанную монашескую одежду, и погрузился в размышления.

- А ну-ка отвечай, что управляет этим миром? - заорал вдруг Далай-лама Первый, сразу лишив меня дара речи.

Он наклонился ко мне, в возбуждении тяжело дыша мне в лицо, всем своим свирепым видом требуя немедленного ответа. Я испуганно отшатнулся.

- Я не знаю, я сам сюда пришел, чтобы узнать это, я не уверен, но думаю, что, наверное…

- Думаю! Наверное! Не уверен! - передразнил он. - А теперь я тебе скажу, что управляет миром: те самые дурные мысли, вот что! Те самые дурные мысли и те поступки, которые они тебя заставляют совершать! Вот что! - Он снова выпрямился с видом триумфатора, как будто на серьезных дебатах по философии разбил в пух и прах достойного противника, а не ошеломленного и потрясенного таким началом проповеди скромного сельского библиотекаря.

Я хотел было спросить, как это все работает, но не решался прервать его и благоразумно молчал. Тактика моя увенчалась успехом, ибо он снова разразился пламенной речью, почему-то грозя мне пальцем:

- Мы должны выяснить следующую взаимосвязь: что заставляет тебя совершать тот или иной поступок; что именно ты делаешь при этом и, наконец, почему этот ужасный мир в результате летит ко всем чертям!

Я кивнул и снова стал ждать; он посмотрел вниз и задумался.

- Как ты думаешь, с чего все это начинается? - вдруг, как всегда неожиданно, прервал он свое молчание.

- Вы это о чем, Ваше Святейшество? Что начинается? В каком смысле начинается? - робко залепетал я. У этого Далай-ламы была странная манера выбивать вас из колеи, задавая вопрос, который вы менее всего ожидали услышать, тем самым лишая вас дара речи. А пока вы в полном смятении, заикаясь и с трудом подбирая слова, искали ответа, который, несомненно, был очевидным для него, он сидел и буравил вас своими глазищами.

- Повторяю последний раз: что заставляет нас делать то, что мы делаем, и говорить то, что мы говорим?

Я задумался на мгновение, и тут меня осенило. Я быстро отрапортовал:

- Мы думаем! Мы сначала думаем, как бы нам сделать или сказать что-нибудь, а потом делаем. Все начинается с мысли.

У Далай-ламы Первого отвисла челюсть от удивления, что я вообще способен дать правильный ответ. На его лице засияла широкая улыбка, которая была достойной наградой за весь предыдущий и - как чутье подсказывало мне - последующий допрос, которому он подвергал меня в эту ночь.

- Правильно! Истинно так! - И он снова глубоко задумался. - Ну и сколько? - вновь возопил он, сверкая глазами и явно ожидая мгновенного ответа.

- Это… как его… а чего сколько-то, Ваше Святейшество? - почти уже шептал я, боясь опять вызвать его неудовольствие.

- Мыслей, конечно! Как это - чего?! - Казалось, он был потрясен моей неспособностью следовать за полетом его мысли. Его нимало не смущало, что он совершенно не утруждает себя выразить этот полет словами, как нимало не смущал его и тот полет, в который отправилась его монашеская накидка от постоянного размахивания руками и бесконечных наклонов вперед-назад, покрывающая теперь скамейку и одинокий кирпич под ней.

- Как много мыслей ты успеешь передумать, пока я щелкну пальцами? - Он выбросил вперед свою ручищу, едва не попав мне в лицо, и немедленно щелкнул. Точно так же поступали великие спорщики, участники философских дебатов, чтобы на несколько тысячелетий повергнуть своего противника в замешательство.

Я подумал, а потом догадался попробовать измерить продолжительность моей мысли в щелчках, после чего с уверенностью заявил:

- Около пяти щелчков, Ваше Святейшество. На одну-единственную мысль приходится около пяти щелчков.

Гендун Друб откинулся назад и скрестил свои могучие руки на мощной груди, которая к тому времени почти полностью вылезла из-под монашеской одежды. Его глаза печально смотрели на меня с какой-то даже болью, а уголки рта резко опустились вниз.

- Думай, - сказал он. - Думай же! Я не имею в виду те цельные мысли, у которых есть начало и конец, как у предложения, мысли, похожие на сформулированный вопрос или готовое решение. Я говорю о тех частицах или обрывках мысли, скорее даже импульсах, которые дают толчок твоим действиям или словам в минуту гнева или страсти! Вот те самые мысли, с которых все начинается! Вот те самые зародыши тех могучих сил, которые создают бесчисленные миры и сферы бытия в нашей вселенной! Отвечай мне, но на этот раз хорошенько подумай!