Жанна Гийон - Автобиография Страница 24

Для того чтобы очистить меня от тех примесей, в которые я могла превратить все Его дары, обладая присущим мне самолюбием, Он дал мне внутреннюю проверку, которая оказалась очень тяжелой. Я начала испытывать невыносимое бремя в проявлении той самой набожности, которая прежде была для меня легкой и приятной. Дело не в том, чтобы я крайне не любила ее, но я чувствовала себя несовершенной в проявлении этого благородного отношения. Чем более я любила ее, тем более я трудилась над приобретением того, в чем я неизменно терпела неудачу. Но, увы! Я постоянно оказывалась побежденной чем–то ей противоположным. Действительно, мое сердце было оторвано от всех чувственных наслаждений.

Мне казалось, что за эти несколько лет мой разум настолько отделился и отрешился от тела, что все мои действия совершались как будто не мною самой. Если я ела, или подкреплялась, то это совершалось в таком отсутствующем состоянии или разделении, что я удивлялась полному умерщвлению остроты ощущений во всех естественных функциях моего организма.

Глава 19

АБЫ ПОДЫТОЖИТЬ СВОЮ ИСТОРИЮ, я должна сказать, что оспа настолько повредила одному моему глазу, что я опасалась потерять его. Была повреждена железа в уголке глаза. Время от времени между носом и глазом возникал нарыв, который, пока его не вскрывали, причинял мне мучительную боль. Он распирал всю мою голову так, что было трудно даже лежать на подушке. Малейший шум вызывал у меня страдание, хоть иногда они устраивали настоящую возню в моей комнате. Однако по двум причинам это было драгоценное для меня время. Во–первых, потому, что меня оставляли в постели одну, где я имела возможность для сладостного уединения без беспокойства. Во–вторых, это был ответ на мою просьбу о страдании, желание которого было так велико, что все виды телесных строгостей были бы как капли воды, неспособные угасить сильное пламя. Действительно, строгости и суровости, которые я тогда применяла к себе, были чрезвычайными. Но они не успокаивали этой жажды креста. Лишь Ты один, о Распятый Спаситель, можешь сделать крест действительно эффективным для смерти человеческого я. Пусть другие награждают себя легкостью или веселостью, величием или наслаждениями, этими нищенскими временными небесами. Для меня же все мои желания были обращены в другую сторону, к молчаливой тропе страдания за Христа и единения с Ним через умерщвление всего того, что во мне было от плоти, чувств, желаний и воли. Чтобы, будучи мертвой для них, я могла жить только лишь в Нем.

Я получила разрешение поехать в Париж для лечения глаза. Но это в большей степени было необходимо для встречи с господином Берто, человеком глубокого жизненного опыта, которого в недавнее время Матушка Гранже мне рекомендовала как наставника. Я поехала спросить благословения у моего отца, который окружил меня особенной нежностью, не догадываясь тогда, что это будет последним нашим прощанием.

В то время Париж уже не был местом, которого нужно было опасаться как в прошлом. Толпы людей еще более способствовали моему погружению в глубокие воспоминания, а уличный шум только усиливал мою внутреннюю молитву. Я повидалась с господином Берто, который не смог оказать мне помощь, на которую я надеялась, тогда я не имела сил объяснить свое состояние. Хоть я охотно желала не скрыть от него ничего, однако Бог держал меня так близко к Себе, что я вообще с большим трудом могла что–либо сказать. Как только я с ним заговорила, все вдруг вылетело из моего разума, так что я не могла вспомнить ничего, кроме нескольких своих проступков. Так как я виделась с ним очень редко, у меня почти ничего не оставалось в воспоминаниях, и поскольку я никогда не читала ни о каком случае подобном моему, то я и не знала, как мне объяснить свое состояние. Кроме того, я не хотела рассказывать ничего кроме всего греховного, что во мне было. Поэтому господин Берто до самой своей смерти так и не узнал меня. Но это оказалось очень полезным для меня, так как была удалена всякая поддержка, и я действительно могла умереть для самой себя.

Я отправилась провести эти десять дней от Вознесения до Троицы в аббатстве в четырех лье от Парижа, где аббатиса питала ко мне особенно дружеское отношение. Здесь мое единение с Богом казалось более глубоким и продолжительным, становясь проще, но в то же время, будучи более близким и интимным. Однажды я внезапно проснулась в четыре часа утра с сильной уверенностью в моем разуме, что мой отец мертв. Но в то же самое время моя душа находилась в состоянии великого удовлетворения, хоть моя любовь к отцу добавляла печаль к этому ощущению, а в моем теле я испытывала слабость. Находясь под ежедневными ударами и неприятностями, которые обрушивались на меня, моя воля была настолько подчинена Твоей, о мой Бог, что она, казалось, пребывала в абсолютном единении с ней. В самом деле, во мне как будто не осталось ничего, кроме Твоей воли. Моя же воля исчезла, и не было белее никаких желаний, наклонностей или стремлений, кроме как к какому–то одному предмету, более всего угодному Тебе, чем бы он ни был. Если я и имела какую–то волю, то она всегда была соединена с Твоей. В тех странных состояниях, через которые я должна была проходить, обе воли были одним целым. И все же как дорого мне стоило полностью лишиться ее. Как много есть душ, считающих, что они уже лишены своей собственной воли, в то время как они еще так далеки от этого! Если бы они столкнулись с серьезными испытаниями, то непременно обнаружили бы, что их воля продолжает существовать. Есть ли человек, который не желал бы чего–либо для себя лично, в том, что касается интересов, богатства, чести, удовольствия, комфорта или свободы? Тот, кто считает свой разум освобожденным от всех этих вещей, только потому, что он ими обладает, вскоре может ощутить силу своей привязанности к ним, случись ему их лишиться. Если бы в целом веке нашлись хотя бы три человека, чувства которых мертвы ко всему, так чтобы они полностью без исключения отказались от всякой заботы Провидения, то они бы прослыли исполненными чудес благодати.

После полудня, когда я беседовала с аббатисой, я сказала ей, что у меня есть сильное предчувствие смерти отца. Более того, я даже с трудом могла говорить, настолько я была потрясена этим внутренним ощущением. В ту же минуту ей сообщили, что некто желает встретиться с ней в гостиной. Это был посыльный, который прибыл со срочным сообщением от моего мужа, где говорилось о болезни моего отца. И как я узнала позже, он страдал всего двенадцать часов. Поэтому к тому времени он был уже мертв. Вернувшись, аббатиса сказала: «Здесь письмо от вашего мужа, который пишет, что ваш отец серьезно болен». Я ей ответила: «Он мертв, я не имею в этом ни малейшего сомнения».

Я немедленно послала за каретой в Париж, чтобы выехать пораньше, так как мои домашние ожидали меня на полпути. Так я отправилась в девять часов вечера. Мне говорили: «Вы едете, чтобы наверняка себя погубить». Со мной не было никого из знакомых, так как я отослала служанку в Париж, чтобы там все привести в порядок. Находясь в обители, я не подумала, что мне нужен лакей. Аббатиса сказала мне: «Только из–за того, что вы предполагаете смерть своего отца, будет опрометчивым подвергать себя опасности, рискуя жизнью таким образом. Экипажи едва ли смогут проехать по дороге, которой вы собираетесь следовать, так как эта дорога непроходима». Я отвечала: «Моя непреложная обязанность состоит в том, чтобы поехать и оказать помощь моему отцу, так что мне не следует из–за простого опасения освобождать себя от нее». Итак я поехала одна, полагаясь на волю Провидения. Моя слабость была так велика, что мне с трудом удавалось сидеть в экипаже. К тому же я часто испытывала побуждение сойти, слушая истории об опасных местах на пути. Около полуночи мне пришлось пересечь лес, который был печально известен как место убийств и краж. Самые бесстрашные люди боялись его, но мое смирение почти не оставило мне возможности допустить мысль об этом. Какие могут быть страхи и дискомфорт у смиренной души! Совершенно одна я проехала около пяти лье до моего собственного места жительства. Там я встретила своего исповедника, который ранее мне противостоял, и одного из родственников. Оба они ожидали меня.

Сладостное утешение одиночества теперь было прервано. Мой исповедник, не зная о моем состоянии, полностью сковал меня. Но моя скорбь была такого рода, что я не в состоянии была пролить и слезинки. И поэтому мне было стыдно слушать о том, что я так сильно чувствовала, не подавая при этом никаких внешних признаков печали. Тот внутренний и глубокий мир, которым я наслаждалась, отражался на моем лице. Мое состояние не позволяло мне ни говорить, ни делать что–либо из того, что обычно ожидается от набожных людей. Мне было под силу только любить и пребывать в молчании. По возвращении домой я узнала, что моего отца из–за сильной жары уже похоронили. Было десять часов вечера. На всех была траурная одежда. Я же пропутешествовала тридцать лье за эти день и ночь. Так как я была слишком слаба, не принимая всю дорогу никакой пищи, то меня немедленно уложили в постель.