Андрей Сидерский - Третье открытие силы Страница 9

За много лет я привык к этой бухте, и обычно начинаю свой путь по побережью с того, что около недели здесь отдыхаю.

Я не стал ставить палатку, а спустился к воде, бросив наверху рюкзак. Вечером, когда станет прохладней, возиться с палаткой будет намного приятнее. Тем более, что спешить мне некуда, палатку я поставлю за несколько минут, и вообще, у меня впереди дни и недели полной свободы. Я знал, что могу остаться в этой бухте на месяц и даже на два, если не захочу никуда идти. А если решу уйти - могу сделать это в любой момент...

Раздевшись, я прыгнул в мягкую прозрачную воду. Сначала нырнул к самому дну, чтобы убедиться в том, что вода внизу не слишком холодная, потом поднялся на поверхность и медленно поплыл к утесу, наслаждаясь мощными гребками. Я плыл брассом, я вдыхал горячее солнце и с длинным выдохом долго скользил сквозь упругую изумрудную прохладу, вытянувшись, и замерев, и вслушиваясь в бульканье пузырей выдыхаемого воздуха возле моей головы...

Когда солнце поползло вниз к морю по западной стороне неба, я взобрался наверх и поставил палатку. Сходил за пресной водой к источнику в соседний каньон. Прогулка заняла около полутора часов. Потом прошел по дну неглубокой балки, которая спускается из степи в мою бухту, набрал сушняка, вернулся к палатке, сложил из камней некое подобие очага и вскипятил котелок воды. После знойного дня есть не хотелось, я бросил в горячую воду немного сорванного здесь же под ногами чабреца, а затем удобно расположился с котелком и зеленой эмалированной кружкой на краю обрыва в ожидании захода солнца. Ветра не было вовсе. Закат обещал быть дивным...

Я не стал укладываться спать в палатке, а просто расстелил спальный мешок в брезентовом чехле на траве и забрался в него, положив под голову завернутый в свитер и штормовку плоский камень. Прежде, чем заснуть, я долго смотрел на звезды. Говорят, в горах небо выглядит еще фантастичнее. Вероятнее всего, так оно и есть, хотя мне трудно это себе представить. В небе над южными степями в Млечном Пути видна каждая отдельная звездочка... И потом, я плохо переношу лес, замкнутые пространства, холода и гористый рельеф. Мне больше по душе открытые места, где все видно до самого горизонта, залитые беспощадным солнцем голые каменистые равнины, дрожащие в ослепительном полуденном безмолвии пустынные пологие холмы, неглубокие сухие каньоны с редкой путаницей низкорослых деревьев на дне, знойное небо и темно-синий простор моря.

Он появился на следующий день ближе к вечеру, когда низкое солнце уже окрасило золотом разбросанные по степи белые камни.

Сначала я заметил длинную узкую тень, которая двигалась по противоположному склону балки. Присмотревшись, я увидел в самом начале этой тени маленькую фигурку человека. Его трудно было разглядеть, поскольку бронзовая от загара кожа обнаженного торса и защитного цвета штаны сливались с буровато-золотистой сухой травой, покрывавшей склон холма, по которому он шел.

Человек спустился в балку и на несколько минут пропал из виду. Потом он появился уже на этой стороне, размеренно шагая вверх по склону. Он явно направлялся к моей палатке. Загорелая до цвета темной бронзы кожа его чисто выбритой головы мерцала шафранными бликами в оранжево-золотых лучах заходящего солнца.

Я ощутил, как внутри меня волной поднимается раздражение. Он тем меньше нравился мне, чем ближе подходил. Когда до него оставалось десять метров, он уже не нравился мне совсем.

- Привет, - сказал он, подойдя и сбросив рюкзак на землю возле моего очага.

- Угу, - буркнул я в ответ.

Я не совсем понимал, почему появление незнакомца так меня раздражает. Судя по всему, он был "тихим" - таким же, как я сам, любителем одиночества и покоя. Иначе он вряд ли пришел бы один с рюкзаком, и вообще, вероятнее всего, не появился бы здесь, а остановился в одной из больших бухт к северу от полуострова. Там есть колодцы с пресной водой, широкие, плотно вымощенные потными лоснящимися телами песчаные пляжи, море там устлано надувными матрасами, а люди в гидрокостюмах с аквалангами и подводными ружьями разве что не летают по воздуху на надувных лодках, плотах и катамаранах с веслами, парусами и подвесными моторами. Там всегда полно палаток, машин, битых бутылок, помойных ям и мусорных куч, автомобильной музыки, плотно роящихся повсюду мух и пьяного веселья с гиканьем, гоготом, пыльными ночными дискотеками, ракетами и предрассветной пальбой по воде из самых разнообразных и разнокалиберных видов фирменного и самодельного оружия. Здесь - на южной стороне - пресной воды почти нет, а те немногие источники, которые имеются, находятся далеко от мест, в которых можно спуститься к морю без веревки. Потому эта часть полуострова всегда пустынна. Он пришел сюда. Мало ли, захотелось человеку побыть наедине с природой... Это, вроде бы, не причина для того, чтобы на него злиться.

Может быть, все дело было в том, что, по моему мнению, побыть наедине с природой в этих местах невозможно? Здесь можно только остаться один на один с самим собой, потому что здешняя природа не имеет своего собственного характера. По крайней мере, так мне всегда казалось. Возможно, потому, что известняки - это породы, сложенные оболочками, из которых внутренняя органическая жизнь ушла сотни тысяч лет назад, а собственной жизни у них не было с самого начала, и, безучастно лежа здесь под солнцем, они за многие десятки тысячелетий сделались никакими? Особо населенными эти места никогда не были, войны и массовые кровопролитные битвы обходили их стороной, поскольку люди бились обычно за края благодатные, а здесь сражаться было вроде бы не за что. Да к тому же солнце и пронизывающие ураганные ветры - они начинаются осенью и не стихают до самой весны - все это выжигает и выдувает прочь даже самые незначительные крохи человеческих эмоций, желаний и страстей, которые когда-либо вспыхивали здесь и впитывались в эти ноздреватые древние камни. Приходя сюда, я всегда оставался в одиночестве, которое еще ни разу никем не было нарушено. За годы я привык, попадая в эту бухту, ощущать себя изолированным от всего остального мира. В отличие от вулканических пород и базальтовых скал в других частях побережья, камни этого полуострова никогда ничего не диктовали, не навевали никаких настроений, не генерировали никаких мыслей. Здесь я оставался один на один с самим собой - таким, каким я был где-то в самой-самой глубине себя в данный конкретный момент своей биографии. И я автоматически распространил это правило на всех людей: каждый, приходящий сюда в одиночестве, должен оставаться один. Вряд ли такой подход можно назвать корректным, в конце концов, сколько людей - столько и мнений. Однако лично меня вопросы корректности интересовали очень мало, я хотел быть один... Я привык к тому, что я - один. Теперь же рядом появился кто-то еще, он принес сюда себя, я ощущал, как он теснит меня в пространстве, нарушая мой внутренний тет-а-тет и клубком всего своего человеческого вваливаясь в благостное ничто пустого августовского предвечерья, и это было мне неприятно. И разозлился я, по всей видимости, оттого, что не привык ни с кем делить пространственно-временную затерянность бухты, которую всегда считал своей.

- Я не буду тебе мешать, если хочешь, я остановлюсь на той стороне балки, - сказал он через плечо, явно почувствовав спиною исходившую от меня неприязнь.

- Какая разница, - пробурчал я, - ты ведь все равно уже здесь. Становись, где хочешь... Можешь даже моим очагом пользоваться.

Фраза об очаге явилась для меня самого полнейшей неожиданностью. Но именно она разрушила повисшую в воздухе напряженность. Впрочем, я не был в этом уверен, мне даже показалось, что, скорее, он сделал что-то с тем собою, которого приволок на мой холм. Что растаяло первым - его плотное тяжелое "вот он - я" или мое раздражение - я так и не понял. Как бы то ни было, я вдруг ощутил, что его пребывание здесь - вещь совершенно естественная, и что в конечном счете мне придется с этим смириться, и, может быть, даже принять его в качестве неотъемлемого элемента окружающего пространства.

Он сидел на земле возле очага и смотрел на море. Мне видна была только его спина. На вид он казался очень сильным, хотя атлетическим его телосложение я бы не назвал. Могучая мускулатура не производила впечатления особенно рельефной из-за достаточно заметного слоя подкожного жира, покрывавшего его тело. Мне не нравится такой тип. Мое собственное тело всегда было мускулистым и довольно сухим. Однако я оценил то, насколько расслаблены все его мышцы в состоянии покоя.

Тюлень, - мысленно определил я его тип и подумал, - интересно, что это он такое с собой делает, чтобы быть в подобной форме?.. Плотный, гладкий, мощный... И толстым не назовешь... Точно - тюлень...

Я лежал на боку возле своей палатки, и не мог видеть его лица. Наверное, мой пристальный взгляд, устремленный ему в спину, заставил его почувствовать себя не совсем уютно. Он повернулся и несколько секунд молча смотрел мне в глаза, после чего, не отводя взгляда, отчетливо произнес: