Владимир Леви - MEMENTO, книга перехода Страница 9

Работал Израиль всю жизнь слесарем по металлу, был хорошим ремонтником. (До сих пор пользуюсь некоторыми его инструментами для домашних поделок.) Молчаливый работяга. Не пил, не курил, не смеялся и не шутил. С детьми был строг, иногда суров: увидев пятнадцатилетнего папу с папиросой во рту, немедленно крепко его выпорол. Больше папа не курил никогда.

Был в трудовой деятельности деда забавный, немножко мистический для меня эпизод: пометил, сам того не зная, будущее место работы своего внука. В конце двадцатых и начале тридцатых годов большевики усиленно продвигали на руководящие должности рабоче-крестьянские кадры. Деда тоже, как пролетария, решили выдвинуть: приняли в партию и направили парторгом в знаменитую московскую психиатрическую больницу имени Кащенко. Кем мог там руководить слесарь, кого идеологически направлять?..

Вступив в должность, новоявленный партийный начальник решил для начала познакомиться с обстановкой в самом трудном отделении – мужском буйном, и пошел с докторами на утренний обход раньше, чем обычно такие обходы делаются – во время завтрака: хотел проверить, чем больных кормят. Пока пробовал кашу, сзади подскочил возбужденный пациент, вскричал радостно: «Ха-а, буйвол какой!» и вылил деду на голову ведро горячего киселя. Обход на этом закончился, а с ним и дедушкина партийная карьера: уволился и вернулся к слесарному ремеслу. Через тридцать лет в этом самом буйном отделении больницы имени Кащенко началась моя психиатрическая служба. Я не знал, что дед там до меня уже денек потрудился, узнал позже, от тети Раи, папиной младшей сестры.

Папа рассказывал мне о дедушке мало и неохотно – то ли потому, что у них не было отцовско-сыновней дружбы, то ли потому, что хотел скрыть, как закончилась его жизнь. Уже взрослым я узнал от Раи, что драмой жизни деда с детства было отвержение его отцом, моим (?) прадедом. Вопросительный знак сейчас объясню. Прадедушка Леви был человеком набожным и состоятельным: имел во владении виноградники и богатый дом. Красавица жена была намного его моложе. Нарожала ему кучу детей. Из них Израиль оказался самым светловолосым и светлоглазым, и прадед решил, что это не его ребенок, а от соседа немца. Так ли это было в действительности, не знает никто, дело темное. Фамилию свою прадед блондинистому ребенку дал, вместе с самым что ни на есть еврейским именем, но после 10-летнего возраста удалил его из семьи – отдал в подмастерья какому-то ремесленнику и больше на порог не пускал. Мать-прабабушка, братья и сестры втихомолку продолжали с Израилем общаться; но прадед оставался непреклонным. Детей Израиля, папу и тетю Раю, в дом к нему тоже никогда не пускали.

Слева направо: дед Израиль, десятилетняя тетя Рая, бабушка Анна и мой будущий папа Лев

Дед покончил с собой 59 лет отроду во время войны, находясь в эвакуации в городе Кирове. Работал там на военном заводе. С ним была бабушка Анна, а папа и тетя Рая защищали от фашистов Москву. Что случилось, почему дед выпил концентрированную уксусную кислоту, от которой умер в ужасных муках, толком узнать от бабушки не удалось, она уходила от этих разговоров. Папа и Рая тоже отмалчивались. Удалось понять только, что на работе произошел конфликт, в чем-то его несправедливо обвинили. В редких и коротких письмах деда этого времени явственна тоска – не в скупых корявых словах, а в самой их скупости, в непроницаемости междусловий. Думаю, детонатором суицидального взрыва послужила застарелая боль безнадежной детской отверженности.

Дед Израиль, в отличие от часто снящегося деда по маме, Аркадия Клячко, мне ни разу запомненно не снился; но незримое присутствие его и помощь с юности органически ощущаю, особенно в драках и мужских ручных работах, которые очень люблю. Тайна его судьбы уже не болит во мне, как прежде болела, а принята как жизненная данность, вместе с сомнениями биологического самотождества – Леви ли я, или человек с неизвестной фамилией и восьмушкой германской крови. Возможно, анализ ДНК это легко прояснил бы, но какое это имеет значение? Пушкин вот точно был на восьмушку немец – по прабабушке Христине Шеберг, жене эфиопа Абрама Ганнибала, вносителя еще одной его восьмушки, темнокожей – и что?..

Дальнейший рассказ веду по заготовкам книги «Доктор Мозг. Записки бредпринимателя». Повествование идет в режиме диалога с собеседницей Ольгой Катенковой.

О тех, кто сам призвал смерть, горюешь неисцелимо, ибо веришь, что они могли еще долго жить.

Выписка третья. Душа и мозг: материнская плата

Это прошлое еще не не наступило.

ВЛ – Таня была младшей дочерью моего дяди, Юрия Клячко, известного физико-химика.

ОК – Клячко – фамилия, вашим читателям знакомая.

– Да, я дал ее одному из героев книги «Нестандартный ребенок» – юному гению Владику Клячко. Юрий Аркадьевич тоже был своего рода гением, у него была безграничная память, потрясающая эрудиция и фантастическая умственная вместимость. Но характер и судьба совершенно иные. О жизни его можно написать захватывающий роман, а по научным изысканиям, и ныне не устарелым, получившим многоветвистое развитие в трудах других ученых, составить полезную обзорную монографию. Только вряд ли кто-нибудь за это возьмется.

– А вы?

– Не рискну. От областей его исследований слишком далек. А к семейной истории, наоборот, слишком близок.

Таня, любимая дяди Юрина дочка и моя любимая кузина, заболела психически с 13 лет.

– В одной из ранних книг вы об этом рассказывали.

– Далеко не все; теперь расскажу побольше, но тоже еще не все, ибо живы другие родные люди, которых это касается непосредственно и болезненно.

Таня была старше меня на два с половиной года, дружили мы с малолетства, душевно были очень близки. По характеру была существом солнечным: добрая, общительная, веселая и смешливая, нежно преданная родным и друзьям. Никакой замкнутости, никаких странностей, синтонная, эмоционально теплая, адекватная.

Таня и я. Тане 10, мне 7 с половиной лет.

И умненькая была, не поверхностная, вникающая, любила читать. С живым воображением, с юмором. На этом мы особо сошлись: вместе сочиняли разные диковинные и смешные истории про людей и зверей, разыгрывали в лицах, продолжали и усложняли, как сериалы, создавали целые миры. Были у нас и сокровенные детские мечты, и тайны от взрослых. Однажды признались друг другу в любви и поклялись всю жизнь дружить, а в старости пожениться.

– Почему в старости?

– Мы уже знали, что братьям и сестрам жениться не разрешают (друг дружку считали не двоюродными, а родными). Но в глубокой старости, решили мы, пожениться можно и брату с сестрой.

– Лет в восемьдесят?

– Пораньше – в тридцать. Нам этот возраст казался уже преклонным. И вот пришел к Тане возраст подростковый. Мне было десять с половиной – еще ребенок; а тринадцатилетняя Таня уже приобрела признаки девушки, стала тонко красивой лицом, но телом, рано обретшим женственность, несколько неуклюжей. Спортивности в ней не было, девчоночьего кокетства тоже не было.

Что-то странное стало с Таней происходить, сперва изредка, потом чаще и чаще. В первый раз я это увидел за общесемейным обедом. За столом сидели двое взрослых друзей семьи, дядя Юра с женой Леной, еще двое их детей – старшая сестра Ирина и брат Саша – и мои родители со мной. Весело беседовали, шутили, смеялись. Внезапно, ни с того, ни с сего, Таня резко поднялась, лицо сделалось бледно-каменным, руки со сжатыми кулаками вытянулись вдоль тела. Зажмурила глаза и застыла.

– Таня, перестань! Прекрати сейчас же! – повелительно закричала рядом сидевшая тетя Лена, схватила ее за руки, затрясла, попыталась усадить. Таня в ответ ни слова, продолжала стоять столбиком, еще сильней зажмурилась, втянула голову в плечи и начала мелко дрожать. Так прошло секунд пятнадцать, затем открыла глаза и, опустив голову, медленно села.

С минуту все оцепенело молчали, повисло тяжелое напряжение. Я подумал было, что Таня разыгрывает какую-то сценку, шутя кого-то изображает; потом испугался. Дядя Юра, всегдашний неутомимый король застольных бесед, первым прервал молчание – с места в карьер натужно рассказал очередную байку; один из друзей вяло отозвался своей, разговор худо-бедно возобновился, обед продолжился. Таня сидела молча, отрешенно, ни на кого не глядя; тетя Лена подкладывала в тарелку: – «Ешь… Ешь!» Таня механически пыталась что-то жевать. Я смотрел на нее и ничего не понимал. Успел понять только, что такое уже случалось не раз.