Гелиодор - Эфиопика Страница 19

– Ее убийца – Тиамид, – поспешил сказать Кнемон, стремясь снять с себя подозрение, и в доказательство указал на меч, найденный рядом с убитой. Увидя меч, с которого еще капала кровь – еще теплое железо не обсохло от недавнего убийства, – Термутид узнал оружие Тиамида, глубоко и тяжко застонал, не понимая, как это все случилось. Охваченный мраком и безмолвием, поднялся он к выходу, приблизился к телу умершей и, положив голову ей на грудь, стал непрестанно повторять «Тисба», не произнося больше ничего, до тех пор, пока, мало-помалу сокращая это имя и мало-помалу ослабевая, неприметно не погрузился в сон.

На Теагена и Хариклею, а также на Кнемона нашло раздумье обо всем, что с ними случилось; казалось, они хотели что-то обдумать, но множество бедствий в прошлом, безысходность несчастий в настоящем и неизвестность в будущем помрачили их способность рассуждать.

Долго смотрели они друг на друга, и каждый ожидал, что другой что-нибудь скажет, потом, теряя надежду, опускали взор к земле и, покачав головой, опять вздыхали, стоном облегчая страдания. Наконец ложится на землю Кнемон, опускается на камень Теаген, припадает к Теагену Хариклея. Долго отгоняли они от себя надвигавшийся сон, желая прийти к какому-нибудь решению. Уступая слабости и усталости, против воли подчинились они закону природы и от чрезмерной печали погрузились в сладкую дремоту. Бывает, что и разумная часть души поддается страданиям тела.

Немного времени прошло, как они заснули – лишь сколько нужно, чтоб отдохнули глаза, – когда Хариклею посетил такой сон.

Человек со всклокоченными длинными волосами, со взором, налитым кровью, с окровавленными руками, бросился на нее с мечом и выколол ей правый глаз.

Она тотчас же вскрикнула и стала звать Теагена, говоря, что у нее выкололи глаз. Он немедленно откликнулся на зов и сильно сокрушался о ее несчастии, словно и он переживал ее сновидение. Хариклея приложила руку к лицу и, прикоснувшись к глазу, которого лишилась во сне, она стала ощупывать его. Но, убедившись, что это был сон, произнесла она:

– Это был сон, глаз цел; успокойся, Теаген.

С облегчением вздохнул Теаген, услыхав такие слова, и сказал:

– Как хорошо, что ты сохранила эти солнечные лучи. Но что с тобой случилось, отчего такой испуг?

– Наглый, беззаконный человек, не побоявшись даже твоей неодолимой силы, напал с мечом на меня, лежавшую у твоих колен, и, показалось мне, выколол у меня правый глаз. О, если бы это было наяву, а не в сонном видении, Теаген?

– Не кощунствуй, – сказал он и стал спрашивать, почему она так говорит.

– Потому что лучше было бы мне, – отвечала она, – потерять один глаз, чем опасаться за тебя. Я сильно боюсь, что сновидение касается тебя, которого я считаю своими очами, и душой, и всем.

– Перестань, – прервал ее Кнемон (он все слыхал, так как при первом крике Хариклеи проснулся), – для меня ясно, что сон имеет другое значение. Есть ли у тебя родители, скажи мне?

Она отвечала утвердительно и добавила:

– Если б только они были!

– Так знай, что твой отец умер, – вот как я это понимаю: виновниками того, что мы появились в этой жизни и приобщились к этому свету, были, как мы знаем, наши родители, поэтому естественно, что под четой очей, вливающих свет и доносящих до нас все видимое, сновидения разумеют отца и мать.

– Тяжко и это, – сказала Хариклея, – но пусть лучше это будет правдой, а не то – другое, и пусть одержит верх твой треножник, а я окажусь лжепророчицей.

– Так и будет, следует этому верить, – говорит Кнемон. – Но мы, кажется, действительно видим сны, исследуем сновидения и грезы и даже не думаем обсуждать свое положение, пока это еще возможно: ведь этот египтянин (он говорил о Термутиде) покинул нас, чтобы мечтать о мертвой любви и оплакивать ее.

– Однако, Кнемон, – перебил его Теаген, – раз некий бог соединил тебя с нами и сделал товарищем по несчастью, ты первый и дай нам совет: тебе знакомы здешние края и местный язык; мы хуже понимаем, как нам быть; мы ввергнуты в более глубокую пучину бед[39].

– Неизвестно еще, у кого больше бед, Теаген, – сказал после непродолжительного молчания Кнемон, – ведь и меня божество щедро наделило несчастиями. Но раз вы предлагаете мне, как старшему, высказать свое мнение, то я укажу, что этот остров, как вы видите, пустынен и, кроме нас, нет на нем никого. Золото, серебро и одежды находятся здесь в изобилии – все то, что Тиамид и его товарищи отняли у нас и у других, похитили и сложили в пещеру. От хлеба же и прочих припасов не осталось даже и упоминания. Если мы здесь задержимся, возникает опасность погибнуть от голода, погибнуть при нашествии, враги ли опять придут или те люди, что были с нами, если, собравшись один за другим и догадавшись о здешних сокровищах, они нагрянут за деньгами. Тогда мы тотчас же погибнем или, если они окажутся более человечными, не избегнем издевательств. Вообще нельзя доверять разбойничьему племени, а особенно теперь, когда они лишились своего предводителя, который их унимал. Поэтому нам надо скрыться, бежать с острова, словно из сетей и темницы, отослав предварительно Термутида будто бы для того, чтобы он расспрашивал и разведывал о Тиамиде, если только ему удастся что-нибудь узнать. Одним нам легче решить, что нужно предпринять, да и вообще хорошо отделаться от человека, ненадежного по своей природе, от разбойника со сварливым нравом. К тому же он питает против нас подозрение из-за Тисбы и не успокоится, пока не повредит нам при первом удобном случае.

Это было одобрено, решили так и действовать. Направившись к выходу из пещеры (по каким-то признакам они поняли, что уже светало), разбудили они Термутида, охваченного сном, сообщили ему, насколько полагалось, о своих решениях, без труда уговорили легковерного человека, положили тело Тисбы в какое-то углубление, насыпали на него вместо земли пепла от хижин, выполнили, поскольку позволяли обстоятельства, обычные обряды, почтили Тисбу, взамен общепринятых жертв, слезами и плачем и согласно своему решению отослали Термутида.

Сделав несколько шагов, Термутид вернулся назад и объявил, что не пойдет один, не отважится на такую опасную разведку, если Кнемон не примет участия в этом деле. Заметив, что Кнемон робеет (даже передавая слова египтянина, он был в явной тревоге), Теаген сказал:

– Ты решителен, когда что-нибудь обсуждается, но отваги тебе не хватает. Так я заключаю по всему, а также по тому, что происходит сейчас. Но отточи свой дух[40] и мужественно воспрянь мыслью. Думается мне, сейчас необходимо, чтобы Термутид не возымел даже и подозрения о нашем бегстве. Прежде всего надо отправиться вместе с ним (конечно, нет ничего страшного, вооружившись самому для защиты мечом, пойти с безоружным человеком), а затем, улучив удобный случай, тайком покинуть его и прийти к нам, куда условимся. Условное место, если хочешь, – любая деревня поблизости, которая была бы тебе известна как мирная.

Кнемон согласился и назвал Хеммис, богатый многолюдный поселок, расположенный вдоль высоких берегов Нила, на холме, для обороны от разбойников. Расстояние до него, если перейти болото, немного менее ста стадиев[41], следовало идти, повернув прямо на юг.

– Трудно это из-за Хариклеи, которая не привыкла много ходить, – сказал Теаген. – Но все-таки мы пойдем, прикинувшись нищими, выпрашивающими себе подаяние.

– Да, клянусь Зевсом, – воскликнул Кнемон, – вы действительно выглядите калеками, особенно Хариклея, у которой с недавних пор выбит глаз. Мне кажется, что при вашей наружности вы будете требовать себе не куска хлеба, а мечей и котлов[42].

На это они слегка и принужденно улыбнулись, улыбка только пробежала по их губам[43]. Клятвами подтвердив свои решения и призвав богов в свидетели, что никогда по доброй воле не покинут друг друга, они приступили к выполнению своего замысла.

Переправившись с восходом солнца через болото, Кнемон и Термутид продвигались по труднопроходимым зарослям густого леса. Впереди шел Термутид – так пожелал и указал Кнемон, поручив ему быть проводником в таких дебрях под предлогом, что Термутид более опытен. На самом же деле Кнемон хотел обезопасить себя и заранее подготовить возможность бегства. Повстречав на пути стада, пастухи которых бежали и скрылись в чащу леса, они зарезали одного из баранов-вожаков, поджарили его на костре, ранее разведенном пастухами, и насытились мясом, не дожидаясь, чтобы оно достаточно прожарилось, так как голод мучил их желудки. Как волки или шакалы, пожирали они непрестанно отрезаемые куски, слегка опаленные огнем, и от полусырого мяса по щекам их во время еды текла кровь[44].

Насытившись, напились они молока и продолжали свой путь. Был уже приблизительно тот час, когда отпрягают волов[45]. Они всходили на холм, под которым, по словам Термутида, находилась деревня, где, как предполагал он, томится в заключении, а может быть, уже лишен жизни пленный Тиамид. Кнемон стал жаловаться на расстройство желудка от обжорства и повторял, что чувствует тяжесть от молока. Он просил Термутида идти вперед, говоря, что потом его нагонит. Так он поступил раз, другой, третий, и казалось, что он не обманывает; при этом Кнемон говорил, что догоняет с трудом.