Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре) Страница 39

Песнь четырнадцатая

Круг второй (продолжение)

Кто это кружит здесь, как странник некий,Хоть смертью он еще не окрылен,И подымает и смыкает веки?»

«Не знаю, кто; он кем-то приведен;Спроси, ты ближе; только не сурово,А ласково, чтобы ответил он».

Так, наклонясь один к плечу другого,Шептались двое, от меня правей;Потом, подняв лицо, чтоб молвить слово,

Один сказал: «Дух, во плоти своейИдущий к небу из земного края,Скажи нам и смущение развей:

Откуда ты и кто ты, что такаяТебе награда дивная дана,Редчайшая, чем всякая иная?»

И я: «В Тоскане речка есть одна;Сбегая с Фальтероны,* вьется смелоИ сотой милей не утолена.

С тех берегов принес я это тело;Сказать мое вам имя — смысла нет,Оно еще не много прозвенело».

И вопрошавший: «Если в твой ответСуждение мое проникнуть властно,Ты говоришь об Арно». А сосед

Ему сказал: «Должно быть, не напрасноНазванья этой речки он избег,Как будто до того оно ужасно».

И тот: «Что думал этот человек,Не ведаю; но по заслугам надо,Чтоб это имя сгинуло навек!

Вдоль всей реки, оттуда, где громадаХребта, с которым разлучен Пелор,*Едва ль не толще остального ряда,

Дотуда, где опять в морской просторСпешит вернуться то, что небо сушит,А реки снова устремляют с гор,

Все доброе, как змея, каждый душит;Места ли эти под наитьем зла,Или дурной обычай правду рушит,

Но жалкая долина привелаЛюдей к такой утрате их природы,Как если бы Цирцея* их пасла.

Сперва среди дрянной свиной породы,Что только желудей не жрет пока,Она струит свои скупые воды;*

Затем к дворняжкам держит путь река,Задорным без какого-либо права,И нос от них воротит свысока.*

Спадая вниз и ширясь величаво,Уже не псов находит, а волковПроклятая несчастная канава.*

И, наконец, меж темных омутов,Она к таким лисицам попадает,Что и хитрец пред ними бестолков.*

К чему молчать? Пусть всякий мне внимает!И этому полезно знать впередО том, что мне правдивый дух внушает.

Я вижу, как племянник твой идетОхотой на волков и как их травитНа побережьях этих злобных вод.

Живое мясо на продажу ставит;Как старый скот, ведет их на зарез;Возглавит многих и себя бесславит.

Сыт кровью, покидает скорбный лес*Таким, чтоб он в былой красе и силеЕще тысячелетье не воскрес».*

Как тот, кому несчастье возвестили,В смятении меняется с лица,Откуда бы невзгоды ни грозили,

Так, выслушав пророчество слепца,Второй, я увидал, поник в печали,Когда слова воспринял до конца.

Речь этого и вид того рождалиВо мне желанье знать, как их зовут;Мои слова как просьба прозвучали.

И тот же дух ответил мне и тут:«Ты о себе мне не сказал ни звука,А сам меня зовешь на этот труд!

Но раз ты взыскан богом, в чем порукаТо, что ты здесь, отвечу, не тая.Узнай: я Гвидо, прозванный Дель Дука.

Так завистью пылала кровь моя,Что, если было хорошо другому,Ты видел бы, как зеленею я.

И вот своих семян я жну солому.О род людской, зачем тебя манитЛишь то, куда нет доступа второму?

А вот Риньер,* которым знаменитДом Кальболи, где в нисходящем рядеНикто его достоинств не хранит.

И не его лишь кровь* теперь в разладе, —Меж По и Рено, морем и горой,* —С тем, что служило правде и отраде;

В пределах этих порослью густойТеснятся ядовитые растенья,И вырвать их нет силы никакой.

Где Лицио, где Гвидо ди Карпенья?Пьер Траверсаро и Манарди где?Увы, романцы, мерзость вырожденья!

Болонью Фабро не спасет в беде,И не сыскать Фаэнце Бернардина,Могучий ствол на скромной борозде!

Тосканец, слезы льет моя кручина,Когда я Гвидо Прата вспомянуИ доблестного Д'Адзо, Уголина;

Тиньозо, шумной братьи старшину,И Траверсари, живших в блеске славы,И Анастаджи, громких в старину;*

Дам, рыцарей, и войны, и забавы,Во имя благородства и любви,Там, где теперь такие злые нравы!

О Бреттиноро, больше не живи!Ушел твой славный род, и с ним в опалеВсе, у кого пылала честь в крови.*

Нет, к счастью, сыновей в Баньякавале* ;А Коньо — стыд, и Кастрокаро — стыд,Плодящим графов, хуже, чем вначале.*

Когда их демон* будет в прах зарыт,Не станет сыновей и у Пагани,Но это славы их не обелит.

О Уголин де'Фантолин, заранеТвой дом себя от поношенья спас:Никто не омрачит его преданий!*

Но ты иди, тосканец; мне сейчасМилей беседы — дать слезам излиться;Так душу мне измучил мой рассказ!»

Мы знали — шаг наш должен доноситьсяДо этих душ; и, раз молчат они,Мы на дорогу можем положиться.

И вдруг на нас, когда мы шли одни,Нагрянул голос, мчавшийся вдоль кручиБыстрей перуна в грозовые дни:

«Меня убьет, кто встретит!»* — и, летучий,Затих вдали, как затихает гром,Прорвавшийся сквозь оболочку тучи.

Едва наш слух успел забыть о нем,Раздался новый, словно повторенныйУдар грозы, бушующей кругом:

«Я тень Аглавры, в камень превращенной!»*И я, правей, а не вперед ступив,К наставнику прижался, устрашенный.

Уже был воздух снова молчалив.«Вот жесткая узда, — сказал Вергилий, —Чтобы греховный сдерживать порыв.

Но вас влечет наживка, без усилийНа удочку вас ловит супостат,И проку нет в поводьях и вабиле.*

Вкруг вас, взывая, небеса кружат,Где все, что зримо, — вечно и прекрасно,А вы на землю устремили взгляд;

И вас карает тот, кому все ясно».

Песнь пятнадцатая

Круг второй (окончание) — Круг третий — Гневные

Какую долю, дневный путь свершая,Когда к исходу близок третий час,Являет сфера, как дитя, живая,

Такую долю и теперь как разОсталось солнцу опуститься косо;*Там вечер был, и полночь здесь у нас.*

Лучи нам били в середину носа,Затем что мы к закатной сторонеДержали путь по выступу утеса,

Как вдруг я ощутил, что в очи мнеУдарил новый блеск, струясь продольно,И удивился этой новизне.

Тогда ладони я поднес невольноК моим бровям, держа их козырьком,Чтобы от света не было так больно.

Как от воды иль зеркала угломОтходит луч в противном направленье,Причем с паденьем сходствует подъем,

И от отвеса, в равном отдаленье,Уклон такой же точно он дает,Что подтверждается при наблюденьи,

Так мне казалось, что в лицо мне бьетСиянье отражаемого света,И взор мой сделал быстрый поворот.

«Скажи, отец возлюбленный, что этоТак неотступно мне в глаза разит,Все надвигаясь?» — я спросил поэта.

«Не диво, что тебя еще слепитСемья небес,* — сказал он. — К нам, в сиянье,Идет посол — сказать, что путь открыт.

Но скоро в тяжком для тебя сверканьеТвои глаза отраду обретут,Насколько услаждаться в состоянье».

Когда мы подошли: «Ступени тут, —Сказал, ликуя, вестник благодати, —И здесь подъем гораздо меньше крут».

Уже мы подымались, и «BeadMisericordes!»* пелось нам воследИ «Радуйся, громящий вражьи рати!»

Мы шли все выше, я и мой поэт,Совсем одни; и я хотел, шагая,Услышать наставительный ответ;

И так ему промолвил, вопрошая:«Что тот слепой романец разумел,О «доступе другим» упоминая?»

И вождь: «Познав, какой грозит уделПозарившимся на чужие крохи,Он вас от слез предостеречь хотел.

Богатства, вас влекущие, тем плохи,Что, чем вас больше, тем скуднее часть,И зависть мехом раздувает вздохи.

А если бы вы устремляли страстьК верховной сфере,* беспокойство вашеДолжно бы неминуемо отпасть.

Ведь там — чем больше говорящих «наше»,Тем большей долей каждый наделен,И тем любовь горит светлей и краше».

«Теперь я даже меньше утолен, —Ответил я ему, — чем был сначала,И большими сомненьями смущен.

Ведь если достоянье общим сталоИ совладельцев много, почемуОни богаче, чем когда их мало?»

И он в ответ: «Ты снова дал умуОтвлечься в сторону земного делаИ вместо света почерпаешь тьму.

Как луч бежит на световое тело,*Так нескончаемая благодатьСпешит к любви из горнего предела,

Даря ей то, что та способна взять;И чем сильнее пыл, в душе зажженный,Тем большей славой ей дано сиять.

Чем больше сонм, любовью озаренный,Тем больше в нем благой любви горит,Как в зеркалах взаимно отраженной.

Когда моим ответом ты не сыт,То Беатриче все твои томленья,И это и другие, утолит.

Стремись быстрей достигнуть исцеленьяПяти рубцов, как истребились два,Изглаженные силой сокрушенья».

«Ты мне даруешь…» — начал я едва,Как следующий круг возник пред нами,И жадный взор мой оттеснил слова.

И вдруг я словно был восхищен снами,Как если бы восторг меня увлек,И я увидел сборище во храме;

И женщина, переступив порог,С заботой материнской говорила:«Зачем ты это сделал нам, сынок?

Отцу и мне так беспокойно былоТебя искать!» Так молвила она,И первое видение уплыло.*

И вот другая, болью пронзена,Которую родит негодованье,Льет токи слез, и речь ее слышна:

«Раз ты властитель града, чье названьеСреди богов посеяло разлад*И где блистает всяческое знанье,

Отмсти рукам бесстыдным, Писистрат,Обнявшим нашу дочь!» Но был спокоенК ней обращенный властелином взгляд,

И он сказал, нимало не расстроен:«Чего ж тогда достоин наш злодей,Раз тот, кто любит нас, суда достоин?»*

Потом я видел яростных людей,Которые, столпившись, побивалиКамнями юношу, крича: «Бей! Бей!»

А тот, давимый гибелью, чем дале,Тем все бессильней поникал к земле,Но очи к небу двери отверзали,

И он молил, чтоб грешных в этом злеГосподь всевышний гневом не коснулся,И зрелась кротость на его челе.*

Как только дух мой изнутри вернулсяКо внешней правде в должную чреду,Я от неложных грез моих очнулся.

Вождь, увидав, что я себя веду,Как тот, кого внезапно разбудили,Сказал мне: «Что с тобой? Ты как в чаду,

Прошел со мною больше полумили,Прикрыв глаза и шатко семеня,Как будто хмель иль сон тебя клонили».

И я: «Отец мой, выслушай меня,И я тебе скажу, что мне предстало,Суставы ног моих окостеня».

И он: «Хотя бы сто личин скрывалоТвои черты, я бы до дна проникВ рассудок твой сквозь это покрывало.

Тебе был сон, чтоб сердце ни на мигНе отвращало влагу примиренья,*Которую предвечный льет родник.

Я «Что с тобой?» спросил не от смятенья,Как тот, чьи взоры застилает мрак,Сказал бы рухнувшему без движенья;

А я спросил, чтоб укрепить твой шаг:Ленивых надобно будить, а самиОни не расшевелятся никак».

Мы шли сквозь вечер, меря даль глазами,Насколько солнце позволяло им,Сиявшее закатными лучами;

А нам навстречу — нараставший дымСкоплялся, темный и подобный ночи,И негде было скрыться перед ним;

Он чистый воздух нам затмил и очи.

Песнь шестнадцатая