Джеффри Чосер - Кентерберийские рассказы Страница 5

Делило с ним победы торжество

Все воинство блестящее его.

Когда б я мог без счета тратить время,

Я б рассказал с подробностями всеми,

Как амазонок победил Тезей

Коварством и отвагою своей,

Как разыгралось главное сраженье,

Приведшее наездниц к пораженью,

Как осажден был Ипполитин град

Афинским храбрым воинством и взят,

Как свадьбу их отпраздновали в храме,

Украшенном огнями и цветами.

Но это все оставлю в стороне:

Идти за плугом долго нужно мне,

А он волами тощими влечется;

Вам рассказать мне много остается,

Я не хотел бы помешать другим

Успеть с рассказом выступить своим.

Посмотрим, ужин ждет кого из нас!

Итак, продолжу прерванный рассказ.

Когда мной упомянутый герой

Стоял почти под городской стеной

В слепящем блеске торжества и славы,

Он увидал, что перед ним заставой

Вдруг вырос ряд одетых в траур дам,

Склонивших головы к его стопам.

Все, на коленях стоя, к паре пара,

Рыдали так отчаянно и яро,

Что можно утверждать: никто на свете

Не слышал воплей горестней, чем эти.

Рыдая и судьбу свою кляня,

Они схватили под уздцы коня.

«Что означает в праздничный сей миг, -

Спросил Тезей, – ваш исступленный крик?

Ужель из зависти внести отраву

В мою победную хотите славу?

Иль кто-нибудь нанес обиду вам?

Скажите мне, и я ему воздам.

Зачем вы в платье черное одеты?»

Тут старшая в толпе несчастной этой,

Издав предсмертному подобный стон,

Которым каждый был бы поражен,

Сказала: «Господин, себе по праву

Победой ты стяжал и честь и славу,

И нам нельзя завидовать тебе;

Но нашей горестной внемли мольбе

И смилуйся над жалкой долей нашей,

Хоть капля сострадания из чаши

Твоих щедрот на нас пусть упадет,

Ведь каждая из нас ведет свой род

От княжеской иль королевской крови, -

Меж тем в пыли влачим мы век свой вдовий,

Коварный рок, увы, неумолим:

Всех давит злобным колесом своим.

О господин, мы ждем тебя с войсками

Уж целую неделю в этом храме

Богини милосердья. Помоги нам,

Яви себя всесильным властелином.

Я, что сдержать рыданий не умею,

Была женой владыки Капанея,

Который в Фивах пал в проклятый час.

Проклятие да ляжет и на нас,

Рыдающих теперь перед тобою.

Мужей лишились мы во время боя,

Когда был город Фивы осажден.

Теперь же – горе нам! – старик Креон,

Что ныне царствует в пределах Фив,

Исполнен гнева и несправедлив,

Тиранства ради и из жажды зла,

Чтоб обесчестить мертвые тела

Фиванцев, павших в лютой битве той,

Велел сложить из трупов холм большой,

И ни за что не допускает он,

Чтобы сожжен был кто иль погребен:

Всех псам обрек он мерзостным приказом».

И с этими словами дамы разом

Все пали ниц, издав плачевный стон:

«О, пожалей нас, безутешных жен,

Чтоб горесть наша в грудь твою вошла».

Тут знатный герцог вмиг сошел с седла,

Скорбя об их несчастье и позоре.

Он думал, сердце надорвется с горя,

Узнав о том, что довелось снести

Недавно жившим в славе и в чести.

Фиванок он в объятья заключил,

Стал тихо утешать по мере сил

И в том им дал торжественное слово,

Что всей своею мощью так сурово

Мучителю Креону отомстит,

Что в Греции народ заговорит

О том, как поступил Тезей с Креоном,

Достойным казни по любым законам.

И в тот же час, не мешкая ничуть,

Он, распустив свой стяг, помчался в путь -

К твердыне Фивам во главе дружины.

Не въехал он и не вошел в Афины,

Не отдыхал и половины дня,

Всю ночь в походе не слезал с коня,

Царицу ж Ипполиту той порой

С красой Эмилией, ее сестрой,

Послал в Афины жить в чести и в холе,

А сам на бранное помчался поле.

С копьем и со щитом, багряно ал,

Бог Марс на белом знамени сиял,

По складкам стяга всюду блеск свой сея,

А рядом трепетал флажок Тезея,

Весь златом тканный: там набит, глядите,

Тот Минотавр, что им сражен на Крите.

Так ехал герцог, славный сын побед,

А с ним и рыцарства блестящий цвет,

Пока у Фив не стал он на лугу,

Где дать решил сражение врагу.

Но сокращу я повести объем.

Креона он, что в Фивах был царем,

В бою открытом поразил геройски,

Посеял страх и бегство в фивском войске

И приступом их град завоевал,

Разбивши стены крепкие и вал.

Несчастным вдовам возвратил он прах

Супругов их, поверженных в боях,

Чтоб, по обряду древних, трупы сжечь.

Но чересчур бы затянулась речь

Про скорбный плач, про вопли без числа,

Про горе дам, покуда жгли тела,

Про почести, что в милости своей

Сей победитель доблестный, Тезей,

При расставанье оказал тем вдовам…

Прослыть я не желаю многословом.

Победоносный вождь Тезей, сразив

В бою Креона, стал владыкой Фив.

Проночевал он ночь в открытом поле,

И край перед его смирился волей.

Чтоб обобрать тела убитых всех,

Чтоб с них совлечь одежду и доспех,

Трудились тати рьяно и исправно

На утро той победы достославной

И вот нашли средь груды бездыханной

Покрытых не одной кровавой раной

Двух рыцарей младых, лежавших рядом,

В доспехах сходных, с дорогим окладом,

Из коих звали одного Арситой,

Другой же Паламон был знаменитый.

Смерть овладела ими не вполне,

И тотчас в них герольды по броне

Признали августейших двух господ,

Ведущих от владыки Фив свой род -

Двух сыновей от царственных сестер.

К Тезею братьев отнесли в шатер,

Отрывши из-под кучи мертвых тел.

А он тотчас отправить их велел

В Афины век в неволе коротать

(За них он отказался выкуп взять).

Великий вождь, отдав приказ такой,

Со всею ратью поспешил домой,

Чело победным лавром увенчав,

И там со славой и среди забав

До смерти жил. (Что говорить нам доле?)

Но в тесной башне в страхе и неволе

Томился Паламон с Арситой-братом…

Не откупить их ни сребром, ни златом…

Так день за днем идет и год за годом,

Когда однажды в мае пред восходом

Эмилия, чей образ был милее,

Чем на стебле зеленом цвет лилеи,

Свежей, чем мая ранние цветы

(Ланиты с розами сравнил бы ты:

Не знаю я, которые алей),

Покорствуя привычке юных дней,

Оделась, встав до света на востоке:

Не по душе ведь маю лежебоки.

Все нежные сердца тревожит май,

От сна их будит и кричит: «Вставай

И верно мне служи, расставшись с ленью».

Эмилия, исполненная рвенья

Приветить май, на луч рассвета глядя,

Предстала свежей в утреннем наряде.

Златые кудри, в косу сплетены,

На добрый ярд свисали вдоль спины.

Она по саду, чуть взошло светило,

Меж распускавшихся дерев бродила.

Срывая цвет, то розовый, то белый,

Для головы венок плела умело

И пела, словно ангел неземной.

Большая башня с толстою стеной,

Главнейшая темница в той твердыне

(Где рыцари в плену томились ныне,

О коих был и дале будет сказ),

Над садом этим высилась как раз,

Где весело Эмилия бродила.

Над морем воссияло дня светило,

И бедный узник Паламон тогда же,

Как ежедневно, с разрешенья стражи,

Шагал по верхней горнице темницы,

Преславный город видя сквозь бойницы

И садик, где под зеленью ветвей

Во всей красе и свежести своей

Эмилия гуляла по дорожкам.

Так грустный Паламон перед окошком

Своей тюрьмы шагает взад-вперед

И сам с собой печально речь ведет.

«Зачем рожден я?» – молвит в скорби жгучей.

И вышло так, – судьба ли то иль случай? -

Что сквозь литые прутья на окне,

Подобные бревну по толщине,

Он вдруг узрел Эмилию в саду.

«Ах!» – крикнул он, качнувшись на ходу,

Как бы стрелой жестокою пробитый.

Проснувшийся от возгласа Арсита

Спросил его: «Что у тебя болит?

Твой лик смертельной бледностью облит!

Как? Плачешь ты? Кто оскорбил тебя?

Сноси в смиренье, господа любя,

Плененья гнет мучительный: ведь он

Самой Фортуной, видно, нам сужден;

Сатурна ли враждебным положеньем

Иль прочих звезд злосчастнейшим стеченьем

Ниспослан он, – таков, как ни борись,

Был вид небес, когда мы родились.

Итак, терпи: вот краткий мой совет».

Тут Паламон промолвил так в ответ:

«Мой милый брат, оставь такое мненье,

Тебе его внушило заблужденье.

Нет, не тюрьма исторгла этот стон:

Я сквозь глаза был в сердце поражен

До глубины, и в этом – смерть моя.

Да, прелесть дамы, что, как вижу я,

По саду там гуляет взад-вперед, -

Причина слез моих и всех невзгод.

Богиня ль то иль смертная жена?

Самой Венерой мнится мне она».

И, в увлечении не зная меры,

Он, ниц упав, воскликнул: «О Венера,

Коль ты явилась в вертограде том

Передо мной, презренным существом,

То помоги нам выйти из тюрьмы.