Ирландские предания - Джеймс Стивенс Страница 17

Однако тьмой Финна не устрашить, ведь он вырос в сумраке леса, он был питомцем мрака; и ветер не мог поколебать ни ухо его, ни сердце. В его созвучиях не было ни одной ноты, над которой он бы не поразмыслил и которой бы ни стал, и становление это было магией. Протяжный стон, и волнующий шепот, и тишина, и пронзительный, тонкий, едва слышимый сладостный посвист его воспринимаешь скорее нервами, чем ухом; визг, внезапный, как крик дьявола, и грохочущий, как десять раскатов грома; крик, словно бы вырывавшийся у того, кто бежит, оглядываясь назад на убежище из листьев и мрака; и всхлип человека, терзаемого многовековой тоской, вырывающийся лишь временами, когда нахлынет память, и вылетающий тогда с какой болью! Его ухо ловило, в каком порядке появлялись эти звуки, как возрастали и уменьшились. Прислушиваясь в темноте к этому переплетению гремящих шумов, он мог распутать их, понять место и причину каждого звука, что сливались в общий, образующий хор: вон там топот кролика, а тут беготня зайца; вон там зашелестел куст, а этот краткий вспорох был птицей; а тот — надрыв волка, а это колебание воздуха — лиса; вот лист бьется о кору, а это следующее за ним царапанье — коготь хорька.

Страха не может быть там, где знание, и Финн не боялся.

Его разум, спокойно следящий по всем сторонам, выхватил один звук и сосредоточился на нем.

— Это мужчина, — сказал Финн и прислушался в направлении звука, в сторону города.

Это действительно был человек, почти столь же умелый во мгле, как и сам Финн.

«Это не враг, — подумал Финн. — Он идет открыто.»

— Кто идет? — крикнул он.

— Друг, — ответил прибывший.

— Как имя друга? — сказал Финн.

— Фиакул Мак-Кона, — был ответ.

— Ах, кровь и сердце мое! — воскликнул Финн и быстро бросился навстречу великому разбойнику, взрастившему его среди болот. Значит, ты не боишься, — добавил он радостно.

— Боюсь, по правде говоря, — прошептал Фиакул, — и в тот миг, когда мои дела с тобой будут закончены, я поспешу назад так быстро, как только смогут нести меня ноги. Да защитят боги мой отход, как охраняют они мое появление, — благочестиво добавил разбойник.

— Да будет так! — сказал Финн. — А теперь скажи мне, зачем ты явился?

— Есть ли у тебя какой-нибудь план против лорда сидов? — прошептал Фиакул.

— Я нападу на него, — сказал Финн.

— Это не план, — проворчал Фиакул, — нам надо планировать не атаковать, а одержать победу.

— Столь ли ужасен человек сей? — спросил Финн.

— Воистину ужасен. Никто не может ни приблизиться к нему, ни убежать от него. Он выходит из сида[58], играя сладкую, тихую музыку на тимпане и свирели, и все, кто слышит эту музыку, засыпают.

— Я не засну, — сказал Финн.

— Вот увидишь, ведь все засыпают.

— И что происходит тогда? — спросил Финн.

— Когда все засыпают, Аллен Мак-Мидна мечет изо рта огненное копье, и все, чего касается этот огонь, уничтожается, а он может выпустить свой огонь на огромное расстояние и в любом направлении.

— Ты очень смел, раз пришел мне на помощь, — пробормотал Финн, — учитывая, что помочь-то ты мне совершенно не в силах.

— Я могу помочь, — ответил Фиакул, — но за это придется заплатить.

— И какова плата?

— Треть всего, что получишь ты, и место в твоем Совете.

— Согласен, — ответил Финн, — а теперь поведай, каков твой план.

— Помнишь мое копье с тридцатью заклепками из аравийского золота на втулке?

— То, — заметил Финн, — острие которого было завернуто в покрывало и засунуто в ведро с водой, а древко приковано цепью к стене, — ядовитая Бирха?

— То самое, — подтвердил Фиакул. — Это копье самого Аллена Мак-Мидны, — продолжил он, — и оно было отобрано у сидов отцом твоим.

— И что же? — спросил Финн, недоумевая, откуда у Фиакула взялось это копье, однако из великодушия не спрашивая ничего.

— Когда услышишь, что идет великий муж из сидов, размотай наконечник копья и склони лицо свое над ним, и его жар, его зловоние, все его пагубные и едкие свойства не дадут тебе заснуть.

— Ты в этом уверен? — спросил Финн.

— Ты точно не сможешь заснуть при таком зловонии; никто бы не смог, — решительно заверил Фиакул. — Аллен Мак-Мидна потеряет бдительность, когда перестанет поигрывать и начнет стрелять, — продолжил Фиакул. — Он будет уверен, что все спят; тогда ты и сможешь провести нападение, о котором говорил, и удача будет тебе сопутствовать.

— Я верну ему копье его, — молвил Финн.

— Вот оно, — ответил Фиакул, доставая из-под плаща Бир-ху. — Однако будь с ним осторожен, сердце мое, бойся его так же, как ты опасаешься воина Дану.

— Ничего не убоюсь, — воскликнул Финн. — Единственный человек, которого я пожалею жалеть, — это Аллен Мак-Мидна; получит он назад свое копье.

— Теперь я пойду, — прошептал его спутник, — ибо темнеет там, где, как кажется, темноте уже и места нет; чую — вокруг разливается какая-то жуть, и это мне очень не нравится. Этот воин из сидов может заявиться в любую минуту, а если услышу я хотя бы один звук его музыки, мне конец.

Разбойник ушел, и Финн снова остался один.

Глава XIV

Он прислушивался к удаляющимся шагам, пока они не стихли, и единственным звуком, который доносился до его напряженного слуха, было биение его собственного сердца.

Стих даже ветер, и казалось, что в мире нет ничего, кроме тьмы и его самого. В такой вселенской черноте, незримой тишине и пустоте разум может перестать принадлежать самому себе. Его затопит и поглотит пространство, сознание перекосится или спутается, и тогда можно будет спать стоя; ибо разум боится одиночества больше, чем всего остального, и скорее сбежит он на луну, лишь бы не погружаться внутрь самого себя.

Однако Финн был не одинок, и он не испугался, когда пришел сын Мидны.

Минула бесконечная полоса безмолвной ночи, мгновение за мгновением медленно сменяли друг друга, и не было в этой последовательности ни перемен, ни времени, в котором было прошлое или будущее, а было лишь одно одуряющее, бесконечное, почти уничтожавшее сознание настоящего. Затем наступила перемена, ибо задвигались облака, и за ними наконец проступила луна — не сияние, а как бы просачивающийся свет, отблеск, который проникал слой за слоем и был слабее призрака или воспоминания о свете; нечто увиденное мельком и вскользь, так мимолетно, что глаз мог засомневаться, видел он это или