Легенда о Гаруде - Павел Олегович Михель Страница 5

— Показалось, что тут кто-то был. — с улыбкой, проговорила она. — Никого…

Несколько подчинённых Бориса бросили ему блеклые автоматические слова приветствия, которые он безразлично проигнорировал. Кто-то подавал ему бумаги, задавал вопросы, но это всё скользило мимо сознания. Всё окружающее свернулось до маленькой полосы, в которую попала только дорога коридора — остального не существовало.

Он вышел на улицу и глубоко вздохнул, упёршись в стену. Будто если он не будет иметь какого-то физического контакта с миром, всё исчезнет, провалится в глухую пустоту, и он останется в пугающем вакууме ничего. Спроси его сейчас об этом чувстве, он бы не выразил его никак, кроме безумного от испуга взгляда.

«Идти…» — подумал Борис, протирая ладонью почти прозрачное похолодевшее от ужаса лицо.

Он развернулся и побрёл в сторону, не соображая о направлении. В местности за ним начали вырисовываться простые линии, цвет стираться, отражения — исчезать. Лица работников сначала отпечатывались рисунком на стекле, а затем поверхность самого стекла становилась мутно-синей, рисунок исчезал, не оставляя следа. Мечты, обсуждения, рабочий процесс — ничто не спасалось. Целое здание за несколько секунд испарилось, а вместо земли и бетонного основания вырисовывались линии — они тоже вскоре исчезли.

Будто кто-то проводил деконструкцию части мира, осмысливая не всю совокупность элементов, заставлял их неестественно быстро распадаться — и смотрел за фантастическим результатом эксперимента. Сначала доводя до несложных геометрических фигур, затем до простых линий, а после — в ничто, серость, пустоту.

Этого всего Борис не видел. Как и прежде, в его сознании оставалась лишь небольшая полоска впереди — для мира больше не хватало сил.

Очнулся он отшельнически проходящим по одной из центральных улиц. Строгие контуры прошлой эпохи выражались твёрдыми линиями кварталов невысоких домов. Но та эпоха запомнилась не только строгостью — ещё и красотой: каждый дом, то тут, то там, украшен был узорами, фигурами и символами, что её олицетворяли. Словно окружая и возвышая человека куда-то за горизонт прошлого, откуда его вырвали цепкие уставшие мозолистые руки. Сейчас же эта красота человеческой надежды была скрыта за разными предложениями пива, покупки новой квартиры и телефона.

Борис остановился напротив одной из витрин, посмотрел на себя: безупречный образ покрылся тягучей пылью, истрепался и выглядел даже нелепо. Он плюнул на руку и начал истерично чистить испачканные тёмной осенней грязью туфли, поправлять раскованно смятые рукава рубашки и выправлять воротник. Застегнул непослушными грязными пальцами пиджак и уложил, как мог, причёску. Теперь его израненное эго чувствовало удовлетворение, будто броня, защищавшая его от мира, снова введена в строй.

Неожиданно отражение снова перестало слушаться и приподнялось, чтобы встать на нижнюю часть окна. Борис испуганно сделал несколько шагов назад, а затем встал, парализованный. Больше ноги его не слушались.

Силуэт другого вытянулся и перешагнул зеркальную поверхность, будто проходя сквозь небольшую штору. Он ловко спрыгнул вниз и посмотрел на Бориса. В отличие от него, другой был неопрятным, грязным, каким-то нелепым и скомканным, но это нисколько не ощущалось отрицательно — наоборот, он будто был ближе и доступнее. Словно его ничего не сковывало, и он мог бы подойти к любому, заговорить, высказать, рассмеяться, обняться, лечь на асфальт — в общем, сделать то, что Борис сам не смог. Что он себе запретил бы и низвёл в уме до чего-то животного, недостойного и пошлого. А затем и разозлился, закрепляя отрицательную реакцию.

— Зачем? — спросил другой, удивлённого рассматривая Бориса и протягивая руку, будто желая обнять.

Борис хотел вытянуть руку, но с диким удивлением понял, что одежда ему стала велика. Он посмотрел на линию своей тонкой ручонки под огромным родительским пиджаком и стягивающей величиной рубашкой. Ботинки тоже были велики, и ноги совсем не держались. Равно как и брюки — приходилось их придерживать рукой.

Весь нелепый и неудобный, Борис побежал прочь почти босыми ногами, перетягивая ножки в огромных носках. Одной рукой он кое-как держал брюки, а другой — схватился за пиджак. Он жил недалеко отсюда. На лестничной клетке нащупал ключи, и быстро закрылся, тяжело дыша. Закрыл большую тяжёлую металлическую дверь на все возможные замки. Потребовалось принести стул из кухни, чтобы достать до верхнего. Попытался вытянуть небольшой комод, чтобы подпереть дверь, но его детских сил явно не хватало, чтобы сдвинуть эту глыбу — и он разочарованно сел, упираясь спиной в несчастный комод. Он не понимал происходящего, и даже не пытался осмыслить — разве такое вообще можно осмыслить? По крайней мере, Борис ощутил, что нельзя — и не пытался.

Прошло несколько дней. Борис хотел сразу после тех событий выйти на работу, но, вспомнив что оставил машину возле офиса, передумал. Начальник не поднимал трубку — и Борис решил, что его уволили. Веселина, казалось, совсем не замечала его метаморфозы, даже весело поднимая кверху и чмокая в щёку. У Бориса было чувство, будто она так делала всегда — и он поэтому, хоть в первый раз и засмущался, великодушно не сопротивлялся.

Когда она приходила с работы, ему становилось легче и квартира будто оживала. Когда уходила, он тосковал и выходил на улицу от отчаяния. Пришлось найти свои детские вещи, чтобы удобно гулять. Его звали соседские мальчишки, но он серьёзно и недовольно отказывался, предпочитая одиночество и тоску. Они были слишком юны, чтобы войти в его круг, а он для них слишком стар, пусть дети этого и не сознавали.

— Ты какой-то странный, — сказала в один вечер Веселина вдруг. — Нервный.

Они смотрели новый выпуск эпатажного шоу и кушали заказанную еду. Борис своей крохотной ручкой держал вилку и ковырял массу в тарелке.

— Норм всё, — проскрипел он, детским голом.

— Я же вижу, поделись, — мягко сказала Веселина.

Борис не отвечал. Веселина приобняла его за плечо.

— Боречка, милый, поделись со мной — станет легче. Ты уже почти как умер: на работу не ходишь, выходишь ненадолго только, и там ходишь один. Не води головой — я видела.

— Следила? — обиженно спросил Борис.

— Немного. Ты как будто отдаляешься, и я не понимаю «почему»… — женщина несколько секунд помолчала, собираясь с решимостью высказать важное, что хотела уже несколько дней, и никак не могла освободиться от мучительных родов этого чувства. — Скажи, я что-то не так сделала?

Борис отбросил вилку: