Анна Овчинникова - Век героев Страница 8

Горький ветер осыпал пеплом медовые лепешки на груди у мертвецов: придется Церберу на сей раз удовольствоваться горькой подачкой вместо сладкой! И таким же горьким был многоголосый плач тех, кто бился о черную землю возле открытых гробов.

Плакал маленький Эврипил у гроба убитой матери, выла и грызла землю Электра, потерявшая мужа и троих детей, призывал страшные проклятья на головы убийц Гиерон, чьи семья погибла под развалинами сгоревшего дома, рыдал над младшим братом Филандор, повторяя, что если бы он взял с собой Фока на Сатиров Луг, малыш остался бы жив… Даже всегда сдержанный и хладнокровный Мелий рвал волосы и голосил о своем единственном сыне, вымоленном, выпрошенном пятнадцать лет назад у Зевса и отнятом теперь безжалостным Аресом!

Только внук убитого коретера Иолай не плакал.

Он стоял возле гроба матери и как будто плохо понимал, что происходит вокруг; за все время после гибели матери и деда он не сказал ни единого слова, и люди вокруг шептались, что мальчишка повредился в уме.

Время от времени Иолай наклонял голову, пытаясь лизнуть ранку у себя на груди, а потом снова молча смотрел на неподвижное спокойное лицо Хлои… И только когда одну за другой стали закрывать крышки ларнаков, он вдруг дернулся, осторожно снял с шеи матери роговой амулет и надел его на себя.

Это движение привлекло к нему внимание нового коретера деревни Фаланта.

– Надо будет отвести метанасту в Анакторий и обменять на пару свиней, – буркнул Фалант, мельком взглянув на мальчишку (тогда-то Иолай и услышал впервые презрительное словечко «метанаста»). – Не кормить же его сейчас, когда самим жрать нечего!

– Это я должен получить за него свиней! Я приносил погребальные жертвы за его мать! – живо отозвался младший брат Теллеаса Диктий, и Иолай метнулся взглядом от Фаланта к тому, кого он привык называть дядей. – Только кто же даст двух свиней за такого тщедушного раба?

– Да пусть дадут хоть одну, все равно ты ее не… – сердито начал было Фалант, но осекся, не договорив: Иолай сорвался с места и стрелой помчался прочь по сожженному полю.

– Куда?! – взревел новый коретер, швыряя вслед беглецу посох, прежде принадлежавший Теллеасу. – Стой! Эйя, верните его!

Несколько мальчишек бросились вдогонку, а Фалант стоял и бессильно ругался до тех пор, пока метанаста и его преследователи не скрылись за гребнем холма. Он выругался еще крепче, завидев на холме возвращающихся мальчишек: среди русых и черноволосых голов светловолосой головы он не увидел.

То, что смогла когда-то сделать его мать, сможет сделать и он!

Если она однажды сумела пробраться через эти горы, значит, и он через них пройдет!

Ну и что же, что он не знает, куда идти? Она этого тоже не знала!

И Иолай упорно продолжал двигаться на юг, то спускаясь с поднебесных круч, то карабкаясь в захватывающую дух высоту, то по уши увязая в снегу высокогорных перевалов – а грифы с надеждой парили над ним в ожидании скорой поживы… Но плоский амулет на груди грел его, как материнская ладонь, не давая обессиленно упасть в снег и сдаться: нет, он не останется здесь на радость хищным птицам!

Упрямство Иолая было сродни упрямству горных ручьев, пробивающих себе путь через камни, и в конце концов снег нехотя отпускал свою жертву. Странник скатывался в теплую долину, пестрящую медоносными цветами, и выгонял остатки холода из тела и души в азартной охоте за вкусными кузнечиками…

А потом снова пускался в путь через заснеженные горы, через ущелья с грозными отвесными стенами – жилище кабиров[11] и нимф эхо – через леса, где до него не бывал ни один человек, через гудящие камнепадами перевалы…

В самой непроходимой путанице диких гор жили свирепые великаны-циклопы; Иолаю не раз приходилось прятаться в расселинах скал, пережидая, пока одноглазый великан не протопает мимо и его тяжкая поступь не стихнет вдали. Временами скалы содрогались от еще более тяжких ударов – это циклопы ковали молнии для громовержца Зевса, и перестук их гигантских молотов всегда предвещал большую грозу.

Иолай ждал беды, едва заслышав звонкий говор молотов одноглазых кузнецов, но все-таки каждый раз гроза обрушивалась на него с внезапностью лавины. Мутные потоки несли с гор мешанину из грязи и камней, ветер выл в расщелинах, словно сотня вырвавшихся из Аида эриний, молнии полосовали небо над вершинами, и Иолай, в полубеспамятстве распластавшись под холодными плетями дождя, уже не верил, что амулет на груди сможет спасти его от этого кошмара. Он не сомневался, что разгневанный Зевс мечет свои огненные стрелы именно в него, в жалкую букашку, осмелившуюся забраться так высоко в небо, почти к жилищам бессмертных богов!

Но эту букашку не так-то просто было испепелить.

Весенние дожди сменились летним зноем, горы Акарнании сменились горами Этолии, осталась позади широкая мутная река Ахелой, потянулись холмы Озолийской Локриды – а Иолай все еще был жив! Ни великаны-циклопы, ни молнии Зевса, ни дикие звери, ни камнепады не прикончили его, и голод его тоже не одолел.

Он ел в лесах желуди, орехи, ягоды и дикий лук, он добывал еду в деревнях, которые теперь все чаще попадались на его пути, и вскоре здорово поднаторел в игре в бабки и в кости и в драках с большими компаниями местной детворы. Деревенские огороды тоже исправно снабжали его едой, но самой огромной удачей было наткнуться на стадо овец, охраняемое не слишком бдительными пастухами. Тогда Иолай сосал молоко вместе с ягнятами и укладывался спать в блаженном тепле между мягкими овечьими боками… Иногда ему удавалось прожить среди овец несколько дней кряду, прежде чем пастухи обнаруживали, что в их стаде появился лишний ягненок – нахальный ягненок о двух ногах.

И вновь Иолай шел по звериным и человеческим тропам, по растрескавшимся от зноя подножьям холмов, по душистым островкам фриганов, по равнинам, где зрели хлеба, по серебристым оливковым рощам, по густым дубравам, по пестрым от цветов берегам рек…

В речных гротах жили приветливые наяды, в дубравах и рощах резвились нифмы и наигрывали на дудках сатиры; с этим дружелюбным народом всегда можно было поиграть и поболтать, и в обмен на самый простенький веночек они охотно угощали «человеческое дитя» вкуснейшим медом.

Иолаю случалось болтать не только с нимфами и сатирами, но и с пугливыми дриадами: он нередко ночевал в дуплах деревьев в такой дикой лесной глуши, что дриады принимали его за своего, за «дикий росток», как они называли своих непоседливых малышей.

Все поля, холмы, озера, рощи до глубокой осени были полны буйной радостной жизни – в озерцах плескались и хохотали лимнады,[12] с цветка на цветок хлопотливо перелетали нимфы мелиссы,[13] на полянах куролесили толстопузые силены…

Вот только кентавры долго не попадались на пути Иолая, пока наконец в предрассветных сумерках этолийских гор он не увидел силуэт полуконя-получеловека: кентавр галопом промчался по гребню холма и скрылся, прежде чем задремавшее эхо успело повторить перестук его копыт.

Конечно, не все обитатели холмов были приветливы и дружелюбны: Иолаю дважды пришлось спасаться на дереве от волков, а еще опаснее волков были разбойничьи банды, разбивавшие лагеря в ложбинах возле дорог. Зимой же и поздней осенью, когда холод выгонял его в путь по ночам, ему приходилось делить дорогу с ночными демонами и чудовищами.

Ночь-Нюкта распахивала наверху свой черный плащ, усеянный сверкающими искрами звезд, и Иолай трус’ил по озаренной зыбким лунным светом земле под тоскливый вой волков и уханье сов в вершинах кипарисов. В ночную пору все вокруг становилось зыбким, ненадежным, тревожным, опасным; в каждом дереве мерещилась неведомая угроза, каждая тень грозила бедой, а в стылом воздухе над головой реяли то ли нетопыри, то ли души умерших, оставшихся без погребения… И в одну из таких холодных ночей на дороге между Тифореей и Ледоном Иолай повстречал великую ночную богиню Гекату.

Каменные глыбы дороги задрожали от внезапного грома колес, и едва он успел отскочить во мрак придорожных кипарисов, как из лунного серебра вылетела колесница, запряженная вороными конями. Ими правила женщина с бьющимся по ветру покрывалом черных волос, в которых извивались живые змеи – или это только показалось вжавшемуся в дерево мальчишке? Колесница скрылась за поворотом, вслед за ней черными тенями промелькнули пять стигийских псов, и Иолай выдохнул воздух, который все это время удерживал в груди. Он оторвался от древесного ствола, встряхнулся и вернулся на дорогу…

Никакие богини не стоят того, чтобы из-за них сворачивать с пути! И никакие ночные демоны не стоят того, чтобы их бояться.

Никакой, самый отвратительный, самый злобный, самый коварный демон не смог бы сотворить с Иолаем ничего ужасней того, что с ним уже произошло.

Потому он не собирался бояться ни кровожадной ламии, ни ведьмы Галло, ворующей детей, ни эмпусы с ослиными ногами, обутыми в бронзовые башмаки. От ламии и Галло в случае чего можно было бы убежать, а от эмпусы избавиться было и того проще: стоило только покрепче ее обругать, как она сама с визгом удирала, стуча своими бронзовыми башмаками… Иолай проверил это однажды в ночной роще возле маленькой этолийской деревушки.